Пожалуй, наилучшей демонстрацией развития представлений Галилея о механике стал его закон инерции, известный впоследствии как первый закон движения Ньютона. Отталкиваясь от аристотелевских понятий “естественного” и “насильственного” движения и поняв, что даже огонь должен был бы перемещаться вниз, если бы не подъемная сила, создаваемая воздухом, Галилей стал размышлять о том, как повело бы себя тело, если бы на него не действовали вообще никакие силы. Наконец, в “Беседах” он нашел ответ: “Вдоль горизонтальной плоскости движение равномерно [происходит с постоянной скоростью], поскольку здесь не испытывается ни ускорения, ни замедления”
[210]. Далее идет кульминационный пункт: “Любая скорость, сообщенная движущемуся телу, будет неизменно поддерживаться до тех пор, пока устранены внешние причины ускорения или замедления, – состояние, которое [экспериментально, приблизительно] обнаруживается только на горизонтальных плоскостях”. Эта скорость, добавляет он, “будет двигать тело в равномерном темпе бесконечно”.
Первый закон движения Ньютона действительно гласит, что объект остается в состоянии покоя или равномерного движения по прямой, пока на него не подействует внешняя сила. Формулировка этого закона потребовала от Галилея представить себе мир без трения, что намного труднее, чем может показаться. Трение – настолько привычная часть нашего повседневного опыта (именно оно позволяет нам ходить и держать в руках предметы, а также замедляет любое движение, которое мы видим), что нужна была поистине феноменальная сила абстрактного мышления, чтобы вообразить, что произойдет при его отсутствии.
Это был Галилей в своем лучшем проявлении. Он утвердил веру в существование того, что мы сегодня называем законами природы – универсальными и постоянно воспроизводимыми. Природа не может лгать, или, как выразил это Эйнштейн несколько столетий спустя: “Господь Бог изощрен, но не злонамерен”
[211]. Во введении к дискуссии третьего дня “Бесед” Галилей написал слова, которые можно считать его собственным итогом своего вклада в науку:
Моя цель состоит в том, чтобы продвинуть совершенно новую науку, касающуюся очень древнего предмета… Посредством эксперимента я открыл некоторые его свойства, которые стоит знать и которые до сих пор не наблюдались и не демонстрировались… Что я считаю более важным, здесь открылся путь к этой обширной и более совершенной науке, которой моя работа служит всего лишь началом, к путям и средствам, которыми другие умы, более острые, чем мой, исследуют ее отдаленные уголки
[212].
Глава 15
Последние годы
Год 1634-й оказался одним из худших в жизни Галилея. Помимо содержания под домашним арестом, он не только потерял любимую дочь, но и вынужден был поддерживать немногих членов семьи своего брата Микеланджело, переживших мюнхенскую эпидемию чумы. Все, что мог сделать для них убитый горем Галилей, – это послать немного денег и предложить переехать к нему в Арчетри, чтобы жить всем вместе.
У него начались проблемы со зрением. Сначала он приписал ухудшение зрения утомительной вычитке, которой вынужден был заниматься, готовя “Диалог” к публикации. Галилей продолжал работать над проблемами, связанными с морской навигацией, и даже начал серию экспериментов с маятником, но быстро терял зрение, сначала на правом глазу, затем на левом. По его описанию развития слепоты современные офтальмологи предположили двусторонний увеит – воспаление среднего слоя глазного яблока – или прогрессирующую закрытоугольную глаукому
[213]. Он был совершенно слеп последние четыре года жизни.
Лишившись возможности смотреть в точный телескоп, угнетенный Галилей писал своему другу Диодати:
Увы, мой добрый господин, ваш дорогой друг и слуга Галилео неизлечимо и совершенно слеп, настолько, что небо, этот мир и Вселенная, которые своими невиданными наблюдениями и наглядными доказательствами я расширил в сотню и тысячу раз по сравнению с общепринятым у мудрецов всех минувших веков, ныне уменьшились и сузились для меня всего лишь до размеров моего тела
[214].
Во время этого мучительного периода, в 1638 г., его навестил поэт Джон Мильтон. Следуя общераспространенному мнению, что “путешествия расширяют границы ума”, Мильтон совершал поездку по Европе, в ходе которой постарался встретиться с возможно бо́льшим числом интеллектуалов. Познакомившись с сыном Галилея Винченцо на собрании литературного общества во Флоренции, Мильтон ухватился за возможность быть представленным самому знаменитому ученому Европы. О том, как проходила их встреча, известно немногое, но, без сомнения, открытия Галилея, суд над ним и запрещение его книги оказали на Мильтона огромное влияние. В “Потерянном рае” он упоминает “стекло Галилея” и бесчисленные звезды, открытые им:
…Простор, почти безмерный, полный звезд, –
Миров, которые когда-нибудь,
Возможно, ты захочешь населить
[215].
В 1644 г. Мильтон опубликовал памфлет, названный “Ареопагитика” – по названию холма в Древней Греции, где собирался Афинский совет, – в котором выступил против цензурирования книг. Этот очерк до сих пор воспринимается как один из самых страстных призывов к свободе слова, и Верховный суд США ссылается на него в интерпретации Первой поправки американской конституции.
В “Ареопагитике” Мильтон пламенно пишет:
И если бы кто-нибудь стал убеждать вас, Лорды и Общины, что все эти рассуждения об угнетении ученых людей вашим Постановлением о цензуре представляют из себя лишь цветы красноречия, а не действительность, то я мог бы рассказать вам, что видел и слышал сам в других странах, где существует подобного рода тирания инквизиции. Когда я жил среди ученых людей тех стран, ибо мне досталась эта честь, то они называли меня счастливым за то, что родился в таком крае философской свободы, каким они считали Англию, тогда как сами они должны были лишь оплакивать рабское состояние своей науки, оплакивать, что это рабство помрачило славу итальянского гения, что за последние годы в Италии не написано ничего, кроме льстивых и высокопарных сочинений. Там я отыскал и посетил славного Галилея, проводящего старость в тюрьме инквизиции за то, что держался в астрономии иных взглядов, чем францисканские и доминиканские цензоры
[216]
[217].
