Так же внезапно прекращаются встречи с еще одной весьма легкомысленной дамой — Марией Гаер. В «Том Деле» нет ее показаний, но есть характеристика, данная ее кучером Яковым Кондратенко: «Она… ничем не занималась… Занималась всегда разгульной жизнью, она просто, можно сказать, „панельная женщина“. Перемигнется с каким-нибудь неизвестным ей мужчиной, глядишь — приходится везти их в гостиницу… Знаю, что она часто ездила к Распутину, и тот бывало приезжал к ней и напивался у нее допьяна… « Всю вторую половину февраля 1916 года агенты фиксируют встречи Распутина с Марией Гаер: 15, 17, 19, 23, 24, 25, 28… И вдруг все обрывается. И она исчезает из его жизни.
Так же внезапно исчезает из дома Распутина еще одна весьма уступчивая дама — кокотка Трегубова, которую агенты видели «взасос целующейся с Распутиным». В «Том Деле» она описывает историю, очень похожую на ту, которую рассказала Лунц. Трегубова много раз приезжала к Распутину, и тот, по обыкновению, к ней приставал. Но стоило ей оказать легкое сопротивление, как мужик… тут же отступил.
«Раз десять я была у Распутина, в виду того, что он обещал устроить меня на императорскую сцену, но при условии, что я буду с ним в близких отношениях. На что я, конечно, не согласилась» Непонятно: если Трегубова столь целомудренна, то почему и свидетели в «Том Деле», и агенты полиции дружно именуют ее «проституткой», и зачем она, несмотря на приставания, «раз десять была у Распутина».
Их отношения, судя по показаниям Трегубовой, закончились безобразной сценой: после очередного неудачного приставания «он плюнул мне в лицо, говоря: „Убирайся к черту, жидовка“… и ушел к себе». После чего мстительный Распутин решает изгнать ее, как еврейку, из столицы. 17 января 1916 года она получает предписание от Белецкого — «чтобы до 10 вечера… выехала». И тогда она бросается к Распутину, «умоляя оставить меня в Петрограде».
Если предыдущий рассказ — правда, то на сей раз похотливый мужик добился своего. Распутин дал ей письмо к Белецкому: «Оставь, не тронь, пусть остается». Но потом она узнает, что Распутин «позвонил Белецкому и сказал: „Не оставляй — вышли ее“. По сведениям Петроградского адресного стола „означенная Трегубова выбыла из Петрограда на жительство в Тифлис“.
Такая странная история…
И еще одна дама — Вера Варварова. Ей тогда было 28 лет. В «Том Деле» она показала: «Я артистка, пою цыганские романсы… пела в присутствии царя».
Во время гастролей в Киеве она оскорбила чиновника, и ей грозило заключение в тюрьму. Она обратилась к Распутину. И уже вскоре «пришла бумага из Сената, что я освобождена от наказания». После чего Распутин «позвонил мне и сказал:
«Приезжай попеть, у меня гости… Я приехала вместе со штабс-капитаном Езерским, с которым я тогда жила… У Распутина было много гостей… какие-то дамы… я пела, играла на гитаре, гости пели хором, Распутин плясал… Я часто бывала у него на таких же вечеринках… Со мной он был вполне корректен, тем более, что я была постоянно с Езерским».
Варварова утверждает, что сама ни разу не побывала «в комнатке с диваном». Но она описывает, что на ее глазах происходило с дамами, уединявшимися с «Нашим Другом»: «Бывало, он ласков с какой-нибудь дамой… уйдет с ней в другую комнату, а затем гонит ее оттуда: „Пошла вон!“
Скоро и их отношениям внезапно пришел конец: «Мне надоела эта обстановка, и в последний год перед смертью Распутина я у него не была ни разу». Действительно последнее упоминание о ней в записях агентов относится к концу 1915 года. Но это упоминание весьма красноречиво: «Распутин вернулся в 9.50 утра вместе с Варваровой… Вероятно, ночевал у Варваровой». А потом, после ночи, певица… присоединилась к толпе исчезнувших просительниц. Распутин и ей вдруг сказал: «Пошла вон!»?
Была и еще одна категория «посетительниц дивана». Белецкий определяет их так: «Хорошо материально обеспеченные и никаких просьб к нему не имевшие… они из особого интереса к его личности сознательно искали знакомства с ним, зная, на что идут». Среди них он особо выделяет «одну княгиню из Москвы». Это была 38-летняя княгиня Стефания Долгорукова, жена камер-юнкера высочайшего двора.
«1 декабря 1915… Распутин и княгиня Долгорукая на моторе приехали в гостиницу „Астория“ в 3.30 ночи… оставался у нее до утра», — доносят агенты. Но «княгиню из Москвы» соединяла с Распутиным отнюдь не одна страсть. Она, как выяснится, решила перевести в Петербург мужа, и «Наш Друг» ей помогал — устраивал встречи с нужными людьми.
«17 декабря… Княгиня Долгорукая прислала мотор за Распутиным, который привез его в гостиницу „Астория“… Туда же… явился бывший Петроградский градоначальник генерал Клейгельс… вместе пробыли до 2 часов».
И еще две уже знакомые нам дамы — не из высшей аристократии, но «хорошо материально обеспеченные». «8 декабря… Распутин привез в „Донон“ Джанумову и Филиппову… после обеда поехал с ними в гостиницу „Россия“.
Но и Долгорукая, и Джанумова будут отрицать близость с Распутиным. Будет отрицать и Жуковская, хотя ее отрицания особенно неправдоподобны. Историк Мельгунов, которому она рассказывала о своих отношениях с Распутиным, не без скепсиса записал в дневнике ее рассказ: «Жуковская так понравилась старцу… он умолял остаться у него ночевать… делал это открыто, при Муне Головиной… Старец хватал Жуковскую за ноги, целовал чулки, гладил шею и грудь… Жуковская потом сообщила с гордостью, что будто не удалось старцу ни разу поцеловать ее в губы… „ Пругавин, направивший Жуковскую к Распутину, прямо объяснил следователю: «Она была с истрепанными нервами и, вероятно, с уклоном в сторону эротизма, и нужно думать, что она в своих поисках новых переживаний отнюдь не с таким отвращением относилась к искательствам Распутина“.
Действительно, сей «уклон в сторону эротизма» пронизывает все воспоминания Жуковской. Но смелая и достаточно бесстыдная женщина, описывая этот микромир похоти, будет настаивать, что после всех бесконечных «нападений» Распутина не уступила!
Но как одинаковы эти «нападения»… Сначала идет долгая проповедь: «Это ничего, коли поблудить маленько… Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл, а ежели я, скажем, согрешу с тобой, а после ни о чем, кроме твоей… (Жуковская не смеет записать распутинское слово и ставит точки. — Э. Р. ) думать не смогу — вот это грех будет нераскаянный… мысли-то святы должны быть… А после в церковь пойдем, помолимся рядышком, и тогда грех забудешь, а радость узнаешь»… «Но если все-таки считать эту грехом, зачем делать?» — спросила я. Он зажмурился: «Да ведь покаяние-то, молитва-то — они без греха не даются»… Все ниже склоняясь, он налегал грудью, комкая тело и вывертывая руки… дошел до бешенства. Мне всегда кажется, что в такие минуты он, кроме этого дикого вожделения, не может чувствовать ничего… его можно колоть, резать, он даже не заметит. Раз я воткнула ему в ладонь толстую иглу… а он даже не почувствовал… Озверелое лицо надвинулось, оно стало какое-то плоское, мокрые волосы, точно шерсть, космами облепили его… глаза, узкие, горящие, казались через них стеклянными. Молча отбиваясь… и вырвавшись, я отступила к стене, думая, что он кинется опять. Но он, шатаясь, медленно шагнул ко мне и, прохрипев: «Идем помолимся!» — схватил за плечо, поволок к окну, на котором стояла икона Симеона Верхотурского, и, сунув в руки лиловые бархатные четки, кинул меня на колени, а сам, рухнув сзади, стал бить земные поклоны, сначала молча, потом приговаривая: «Преподобный Симеон Верхотурский, помилуй меня, грешного!»… Через несколько минут он глухо спросил: «Как тебя зовут?» (он забыл, ибо они все для него «душки». — Э. Р. ), и когда я ответила, опять стал отбивать поклоны, поминая вперемежку себя и меня. Повторив это раз… десять, он встал и повернулся ко мне, он был бледен, пот ручьями лился по его лицу, но дышал он совершенно покойно, и глаза смотрели тихо и ласково — глаза серого сибирского странника… « Во всех описаниях Жуковской чувствуется бешеное любопытство и желание, которое гонит ее к Распутину. Но этой „сатанистке“ нужно насилие… а его-то и нет. „Отец Григорий“ будто ждет ее сопротивления, отпора, после которого все кончается… молитвой! И опять будет приходить к нему Жуковская, и опять все будет повторяться…
