Не забывайте, Эдуард, что пишет вам женщина, и будьте снисходительны к тому, что мужчины зовут сущим вздором, но порой приводит к весьма плачевным результатам; достаточно любого пустячного на первый взгляд обстоятельства, и жизнь сбивается с прямого пути к счастью, словно стрела, которая вылетает с отклонением на толщину волоска и оказывается ох как далеко от цели, ох как далеко.
В итоге из-за оскорбления, нанесенного Гийому если не мной, то как бы тем, что я принадлежала к касте спесивцев, которые не пожелали с ним знаться, произошло одно из тех несчастий, что кажутся мелочью, но значат на самом деле очень много. Я не успевала привести себя в надлежащий вид; куда-то подевался парикмахер, я доверилась горничной; она оказалась недостаточно искусной, чтобы как следует украсить мои волосы великолепными бриллиантами, подаренными мне Гийомом. Второпях я забыла и про веер с орнаментом самого Р…, на котором он настаивал; в общем, ни одна возможная оплошность меня не миновала. Я спешила появиться в гостиной, вошла с цветами в руках вместо веера, и, в испуге от раздраженного взгляда Гийома, вошла плохо, не сумев загладить вину за опоздание; моя скованность и неуклюжесть вызвали столь поспешное жалостливое участие гостей, что слезы выступили у меня на глазах; я была смешна.
Поймете ли вы значение этого слова, Эдуард, если представить все глазами такого человека, как мой муж? Начиная с этого момента дело мое было окончательно проиграно. Не буду пересказывать идиотскую сцену, последовавшую за этим приемом; она была достаточно мерзкой, чтобы я потеряла всякую веру в себя, вплоть до того, что даже в тесном кругу я отныне стеснялась петь и садиться за фортепьяно, хотя раньше это не требовало от меня особой отваги и я имела определенный успех.
Представьте себе теперь жизнь женщины, женщины, потерявшей всякую волю, которую то и дело унижают; мне суждено было погибнуть в этой борьбе. Ибо, несмотря на всю свою слабость, я боролась. И в этой борьбе я осознала весьма печальную для человечества истину, что люди куда яростнее бьются ради тщеславия, нежели ради собственного счастья. О счастье я забыла при первом же ударе, тщеславие же еще долго заставляло меня оказывать ему подмогу. В конце концов силы мои иссякли, меня часто захватывали врасплох на столь пошлых мелочах, что я почти всегда оказывалась беззащитной. О чем бы я ни просила слуг – все было не так; мои замечания всегда оказывались не к месту; я была виновата, если назначала прием на определенное время, и виновата, если не назначала его на то же самое время, – и все это из-за крепко вбитого себе Гийомом в голову убеждения, что я – всего-навсего глупая овечка, и он ругался по любому поводу, что бы я ни делала, что бы ни говорила, и никогда не вникал в суть дела. Причем ругался он, как бы забавляясь и похохатывая, с той придурковатостью, против которой имеет силу только молчание. Здесь мне нужно пояснить, каким образом я осталась в полном одиночестве. Вы уже видели, как отказалась от меня моя каста, как называл ее мой муж и как я оказалась сослана в общество, презиравшее меня за мою к ней принадлежность. Я уже упоминала о всеобщем раболепстве окружающих перед Гийомом. Теперь я понимаю его причину. Большинство из них нуждалось в Гийоме и в гигантских капиталах, имевшихся в его распоряжении, и потому из лести они всячески подыгрывали ему в насмешках надо мной. Женщины финансового мира видели во мне врага из-за моего происхождения, называя меня не иначе как «эта аристократка»; пусть некоторые и не побаивались поставить Гийома на место за излишнее высокомерие, но никак не из желания помочь мне – ведь я отняла у них самую блестящую и богатую партию.
Должно быть, вы удивляетесь, Эдуард, что в таком гибельном положении я не нашла ни единой точки опоры. Да, только один-единственный мужчина, граф де Серни, пренебрег проклятием, посланным на наш дом. Несколько раз он наведывался к нам и вскоре сделался моим любимцем. Мою признательность за его смелость я выражала радостным и поспешным приемом; не прошло и месяца, как весь Шоссе д’Антен возмущался моим скандальным поведением. А каким страшным унижением показался успех посланца Жерменского предместья, как они говорили, биржевым щеголям, которые и не помышляли ни о чем подобном! Мне пришлось попросить господина де Серни избавить меня от его благосклонности.
Эдуард, у меня такое впечатление, что, читая мое письмо, вы готовы сейчас пролистать несколько страниц, чтобы найти имя того, к кому я в моей полной заброшенности обратилась наконец за помощью. Увы! Как бы жестоко я ни отзывалась до сих пор о моем отце, придется сказать о нем еще несколько слов… Любвеобильный мой батюшка, живший отдельно, лишь изредка наносил нам визит, и вы, видимо, догадываетесь, с какой целью – занять денег у моего мужа. Если бы вы знали, ценой каких страшных унижений Гийом заставлял покупать моего несчастного отца очередной заем, вы бы поняли, почему я не хочу добавлять к моим и без того мучительным откровениям еще и эту пытку. Я так несчастна, и вы, Эдуард, верно, удивляетесь порой, как мне хватало мужества переносить все лишения; просто я лучше кого бы то ни было представляла себе, что значат желания не по деньгам; ко всему прочему еще одна гибельная страсть подавляла разум отца – страсть к игре, а мне, как вы знаете, недостает духа, чтобы пристраститься к чему-либо. Без удовольствия я пользовалась роскошью и без страданий перенесла нищету.
Как видите, Эдуард, я осталась один на один с подавляющей, слепой глупостью Гийома, глумлением его услужливых прихвостней и ненавидящим смехом их жен. Замкнувшись в себе, я отвечала только молчанием, как бы признавая за собой вину, и к концу первого года супружества меня считали полной идиоткой, которая и хотела бы стать стервой, да не знает как. Ни одно несчастье меня не миновало. Я забеременела, но неблагополучно: мой кичливый муженек устроил мне выезд на только что приобретенных великолепных рысаках, которые понесли и жестоко испугали меня, что и вызвало выкидыш. А Гийом конечно же не упустил случай нагрубить в очередной раз: «Сделать ребенка и то у вас дурости не хватило». Понимаете ли вы, Эдуард, подобную жизнь, сколько было в ней подлости, оскорблений и страха? Не забывайте, что при этом она не проходила в постоянном одиночестве, меня то и дело тянули на балы, празднества и представления. Кроме того, теперь в этом можно не сомневаться, в мои обязанности входило удовлетворение первейшей из черт характера моего мужа – хвастовства: через некоторое время я поняла, что не из внимания, как я поначалу думала, он беспрерывно дарил и дарил мне новые наряды. То был презрительный вызов самым богатым и знатным; порой мне приходило в голову, что если бы он сам мог разодеться в парчовые платья и колье стоимостью в несколько лошадей, то я ему была бы просто не нужна и он оставлял бы меня в моем углу.
Вот так и тянулось мое существование в течение двух лет; под конец второго года я, опустившись уже в собственных глазах, впала в какое-то забытье, что только подтверждало мнение общества обо мне. Но одно событие глобального значения, перевернувшее не только мою жизнь, привело меня к тому катастрофическому положению, в котором я пребываю и сейчас.
Я вышла замуж в июле 1828 года, а два года спустя разразилась революция, низвергнувшая Бурбонов.
Мы были в нашем поместье в окрестностях Блуа, когда «Монитор» поведал нам о последних королевских указах. Вы и представить не можете дикую радость Гийома по поводу этих известий.
