– Наконец-то! – закричал он. – Наконец-то обуздают эту нижнюю палату, дерзкую и болтливую! Это сборище торгашей и адвокатишек, не имеющих и гроша за душой, которые рады бы лизать пятки королю, если бы он им только позволил! Пора, пора вернуть все права истинной знати и крупному капиталу. Отныне палата пэров займет подобающее ей место, место по-настоящему правящей элиты! Ах, если бы я сейчас был там, если бы… Кстати, как поживает ваш батюшка?
– Не так давно он прислал мне письмо с Пиренеев; воды Экса, кажется, пошли на пользу его здоровью.
Муж пронзил меня раздраженным взглядом, страшное значение которого я тогда не поняла.
– В конце концов, – продолжил он после минутной заминки, – это случится рано или поздно; можно и подождать, это нисколько не ухудшит ситуацию. Истинная аристократия может теперь рассчитывать на солидную конституцию. Она встанет во главе страны вместо того, чтобы волочиться за ней на буксире, как старая паровая галоша. Аристократия молодых, сильных и богатых, чувствующих веяния новой эпохи и знающих, как восстановить былое могущество родины!
Перечитывая и перелистывая «Монитор», Гийом возбужденно ходил туда-сюда и время от времени вскрикивал нетерпеливо и гневно:
– Эх, и в такую минуту я не там!
– Разве мы не можем вернуться в Париж? – спросила я.
– Да я не о том совсем толкую, – передернул он плечами, вновь метнув на меня презрительный взгляд.
Видите, как я была тогда наивна, не понимая, что горькие сожаления Гийома вызывались в его душе не чем иным, как жизнью моего отца. Увы! Не долго мне оставалось пребывать в моем счастливом заблуждении.
Нисколько не интересуясь политикой, я конечно же целиком была на стороне партии моего отца и мужа, и потому ничего неразумного в энтузиазме Гийома я не находила; но вскоре мне представился случай понять, как мало дельного содержалось в его идеях. Господин Карен-старший, прибывший вместе с нами в поместье, находился где-то вне усадьбы, когда пришли эти важные известия. Он вернулся как раз в момент наиболее бурной радости своего сына; с суровым видом выслушав его радостные восклицания, он вдруг резко поднялся и покачал головой:
– Все, конечно, прекрасно, но, помяни мое слово, это жуткая глупость.
– Верно, – ухмыльнулся Гийом, – вы приехали от господина Д…, ярого либерала, задурившего вам голову.
– Я приехал от графа М…, ярого реакционера, известившего меня об последних указах; он такой же сумасшедший, как и ты.
– Ну-ну, батюшка, вы не думаете, что говорите, – насмешливым тоном отозвался Гийом.
– Я думаю, что говорю, и говорю то, что думаю: эта затея – страшная глупость. Или еще раз повторить?
– Ну что ж, так и быть, – вздохнул Гийом с тем величайшим небрежением, которое он испытывал ко всему, что противоречило его мнению. – Пусть будет глупость… согласно вашим взглядам.
– Мои взгляды ничем не хуже ваших, господин барон де Карен, – ответил ему отец уже в гневе. – Я еще могу извинить дурацкий энтузиазм графа де М…; он всего-навсего жалкий дворянчик, воображающий, что станет более могущественным владыкой от того, что обладающие правом голоса не пойдут на выборы; но ты, неужели ты думаешь, что Франция стерпит эту оплеуху, не вернув ее сторицей?
– Франция? Фи, Франция! – присвистнул от презрения Гийом. – Какая Франция, батенька, о чем вы говорите? Что это такое – Франция? Разве она состоит из пятидесяти тысяч выборщиков-недоумков и двух сотен наглецов-депутатов? Франция промолчит, и правильно сделает.
– Она не будет молчать, господин барон! – вскричал господин Карен в порыве бурного гнева. Никогда при мне он не обращался так с собственным сыном. – Эти пятьдесят тысяч недоумков и две сотни наглецов есть не что иное, как цвет нации, зарубите это на своем сиятельном носу, господин барон, и он не простит пощечины ради касты, которая выставила вас за дверь, сын мой, господин Гийом Карен.
– Я не предам дело короля из-за хамства нескольких его подданных.
– Что ж, тем лучше для тебя – какой-то запас величия душа твоя сохранила. Но не все так думают, ручаюсь. Я лично убежденный роялист. Я не забыл, как ничтожный тиран Буонапарте хотел отдать меня под трибунал за поставки в тысяча восемьсот тринадцатом году, и если бы не приход союзных армий, пришлось бы мне поплясать перед судьями и моим миллионам также. Наконец, я роялист душой и сердцем; но я роялист по отношению к Его Величеству, а не к туче эмигрантов, пришедшей за ним и пожирающей все, словно саранча.
– У них отняли все имущество, – возразил Гийом.
– Которое тебя и кормит сейчас, – продолжал папаша Карен. – Ко всему прочему, видишь ли, я ненавижу дворян; ненависть эта у меня в крови, точно так же, как в твоей – любовь к знатной породе. Ты мой сын, хочу в это верить, но ты не похож на меня.
– И слава Богу! – яростно прошипел Гийом.
– Да ты знаешь, откуда ты взялся?
– Отец, осторожней, нас могут услышать!
– Да мне-то что? Мне ли краснеть из-за своего рождения!
И господин Карен продолжал кричать, побагровев от благородного гнева:
– Мой отец был плотником, а мать торговала рыбой! Они сколотили кое-какой капитал, это верно – я продолжил их дело и горжусь этим! И я не потерплю, чтобы стая голодных придворных псов путалась у меня под ногами!
– Да ведь речь идет совсем не о том, отец, – успокоительно произнес мой муж, встревоженный неистовостью господина Карена, – но о мерах, вызванных государственной необходимостью, что является и правом, и долгом Его Величества.
– Не смеши. Неужели вы думаете, что если одна умная министерская голова предварила указ тяжеловесной иезуитской речью, то это убедит выборщиков безропотно лишиться своих законных прав, что можно одним росчерком пера отнять свободу слова у прессы, не разъярив при этом народ?
– Народ? Народу-то что? Что ему свобода выборов, если он в них не участвует? Что ему свобода прессы, если он грамоте не обучен?
– Ты вызываешь у меня жалость, бедненький мой сыночек. Я прекрасно знаю, что простолюдины не участвуют в выборах, но выбор есть у буржуазии, которой они доверяют…
– Еще более заносчивой, чем дворянство.
– Да, но буржуа – не дворяне, и они с работягами одного разночинного замеса. В восемьдесят девятом у них было одно общее дело, и вы опять объединили их, вернув общих врагов – дворянство и духовенство. Вы, конечно, великие политики на бумаге, господа образованные сегодняшнего дня, но вы не знаете народа. Вы не считаетесь ни с его ненавистью, ни с памятью, ни с опасениями.
– Но при чем тут дворянство и духовенство? Речь ведь совсем о другом – о королевской власти.
– Ну и что ей нужно, королевской власти?
– Ей нужно уважение, почет; четырнадцативековое королевство не хочет быть холопом мятежного парламента, которому от роду неделя.
