Ряд параметров задавался на старте, по ходу вводились дополнительные данные: где находятся ТСБ (точка сброса бомбы) и ТП (точка прицеливания) и какова ГД (горизонтальная дальность)? По этим вводным «К-2» вычисляла параметры для точного поражения объекта ядерной бомбой. Мне нравилась вся эта байда – отчасти потому, что приходилось для разнообразия напрягать мозги, а еще потому, что, как выяснилось, я люблю поток информации, расчеты и поиски решения. И жаргон. Обслуживая «К-2», мы использовали прикольную аббревиатуру – ИРАН. Придумал ее явно человек с чувством юмора. Она означала: инспекция и ремонт агрегата при необходимости.
Плюс все вертелось вокруг бомб, которые я обожал.
В мае 1955 года мне исполнилось восемнадцать, и после восьми или девяти месяцев службы я мог выбирать, куда хочу перевестись. Вы предлагаете три варианта – начальство выбирает один. Я хотел оказаться как можно ближе к дому. Выбрал Платтсбург, штат Нью-Йорк, Колумбус в Огайо и еще одну базу стратегического командования ВВС в Новой Англии. На любой из них я мог бы защищать священные американские свободы, например, свободу выбора. Как и ожидалось, мой выбор проигнорировали и отправили меня в Луизиану, на авиабазу Барксдейл, расположенную на другом берегу реки Ред-ривер от Шривпорта. Мой друг называл ее «самой вонючей дырой в этой долбаной стране».
Поначалу за пределами базы я бывал редко. Мне и в казарме жилось зашибись. По три человека в комнате, односпальные кровати, пить и курить – пожалуйста. С пропуском класса A можно было покидать базу в любое время. Так что определенная свобода была. Я с головой ушел в музыку: джаз и ритм-энд-блюз. А вскоре мне удалось приступить к реализации своего стратегического плана.
На каждой базе есть клуб для офицеров и клуб для сержантов, но на дворе стояли 50-е, и сегрегацию в этой южной глубинке никто не отменял. Для черных сержантов в клубе имелась отдельная пристройка. Ходить туда могли и простые смертные из сержантского состава. Там я и начал зависать. Они придумали хот-доги «радар»: в середину сосиски вкладывался сыр и нагревался с помощью какого-то излучения в подобии духовки – такая ранняя версия микроволновки. Кто знает, сколько доз радиации мы получили с этими хот-догами? У них был солодовый ликер, «Карлинг Блэк лэйбл»
[52], музыкальный автомат, танцы и много чего хорошего. Я общался с черными парнями из других эскадрилий. Белых я там видел, может, раза два. Адепты белой культуры из моей казармы подвергли меня остракизму – как одного из тех «ненормальных белых ньюйоркцев – любителей негров».
C чернокожими сослуживцами я чувствовал себя вполне естественно. Я вырос на улицах Гарлема, детьми мы играли бок о бок с черными и латиносами всех мастей – доминиканцами, пуэрториканцами, кубинцами, – и всегда находили общий язык. Приходилось. Подростком я часто слышал предвзятые и дискриминационные высказывания от разных типов на улице или во дворе школы. Но я с теми, кто говорит такое, дела не имел, пропуская их перлы мимо ушей. Едва появившись, слово «цветной» вошло в мой лексикон как более мягкое и приемлемое. Бесцеремонные расистские высказывания, как и расизм в любой форме, мне претили. Моя мать тоже была свободна от предрассудков, и воспитывался я иначе, чем многие из моих сверстников. (Хотя некоторый антисемитизм я за ней замечал. Евреев она называла норвежцами. У них с сестрой был свой шифр: «Агни, тут в автобусе пара норвежцев».)
Однажды я провел ночь в участке только потому, что ехал в машине, где за рулем сидел черный парень – мой сосед по комнате. Его звали Конни, у него был маленький автомобиль, и в этом состояла пикантность – от черного такого никто не ожидал. Мы с Уолтерсом, белым парнем из Сан-Хосе, который жил в комнате напротив, собирались в город. Хотели заглянуть в бар для белых, а Конни – в бар для черных.
И вот черный парень едет по Луизиане в своем маленьком седане, рядом с ним сидит белый парень, другой белый – это был я – сел сзади. Мы выехали на бульвар Барксдейл, направляясь в Шривпорт, как вдруг на пути нарисовались две полицейские машины с мигалками. Ругань, оскорбления – всё как обычно. Но им пришлось действовать с учетом нашего статуса – мы все-таки военнослужащие. Они понимали, что мы в их власти только на одну ночь и уже утром авиабаза вытащит нас отсюда. Но за эти пару часов мы ощутили на своей шкуре, какое дерьмо этот юг, где правят ненависть и унижение.
Нам пришлось провести ночь в участке без всяких причин, если не считать основанием для задержания то, что «за рулем негр» и «за рулем негр, который везет белого». Конни отправили в камеру к черным, а нас с Уолтерсом закрыли в соседней. Решетка не мешала нам общаться. Единственное окно было без стекла – климат там знойный.
В носке у меня было заныкано три косяка, а обыскивать нас не стали. Так что всю ночь мы вместе курили траву, черные и белые, в городской тюрьме Божер-сити образца 1955 года. А гребаный дым выпускали в их гребаное окно. Хорошо оттянулись!
Свободно общаться с черными мне никто не мешал, хотя это противоречило структуре жизни военных. А мне шло только на пользу – помогало приобщиться к профессии комика, развивать находчивость и раскованность, которых я не добился бы, общаясь только с «социально близкими». Плюс увлечение музыкой привело меня на радио, я попробовал себя в роли ведущего, что, в свою очередь, заставило задуматься о сцене. А с другой стороны, своему непослушанию я обязан впечатляющим перечнем военных судов, а также ситуаций, когда суда удалось избежать лишь чудом.
На Барксдейле, базе стратегического командования ВВС, размещалось немало настоящих «Б-47», каждый из которых стоил целое состояние. В 1955 году еще не было «ядерной триады», всех этих сил наземного, воздушного и морского базирования. Подводные лодки только начинали строить, а шахты еще не вырыли. «Б-36»
[53] был снят с производства, а «Б-52»
[54] нам еще не поставляли. Так что у нас имелись только средние бомбардировщики «Б-47» – единственное средство сдерживания демонических планов Империи Зла. Я был крошечным, но важным элементом той тонкой черты, что отделяла Америку от Армагеддона. Мир – наша профессия
[55], как любил повторять наш командир-психопат.
