Я не только писал более провокационные, идеецентричные тексты, я стал больше интересоваться своими взаимоотношениями со зрителями. Не знаю, прошли ли они такой же путь, как я, или им всегда нравился такой формат общения, а я просто недооценивал его. Может, раньше тоже так было.
Однако до этого момента я никогда не задумывался, чего вообще люди от меня ожидают. Ведь даже самый первый шаг – покупка за несколько недель до концерта билетов, которые обходятся им в двадцать, тридцать, сорок долларов, – это уже знак особого доверия. Это их осознанный выбор, а не минутная блажь. Они не отправились в ближайший комедийный клуб с кирпичной стеной
[254] или в казино в Лас-Вегасе. Это многое говорит о том, чего они ждут, что хотят услышать, что готовы воспринять.
Описать мою аудиторию не так-то просто. Приезжая в Чаттанугу, я точно знаю, что ко мне не придет типичный чаттануганец. Скорее – какой-нибудь очень-очень странный, эксцентричный фрик. Местный маргинал. Куда бы меня ни занесло, я притягиваю скорее людей свободных, не зашоренных, не склонных осторожничать. Назвать их «леваками» – слишком просто, но вот что их всех объединяет: они предпочитают вещи смелые, рискованные, экспериментальные, критикующие действия власти. Они могут не во всем соглашаться со мной, но вслух высказывают свое возмущение очень редко.
В период активных исканий одним из таких номеров-провокаторов был «Аборт» с альбома «Назад в город» (и одноименного шоу 1996 года на канале «Эйч-би-оу»). С него люди нередко уходили. Не прерывали меня, просто тихонько вставали, разворачивались и шли на выход. Джерри любил поджидать их в вестибюле и рассматривать. Ну и подслушивать, что они говорят, чтобы потом посмеяться. «Ты бы видел этого мужика, который вышел первым. Он был не в себе! Чуть в стеклянную дверь не врезался».
Начинал я с той же фразы, которая прозвучала четырнадцать лет назад в номере «Где я храню свое барахло»: «Ирония в том, что, как правило, противники абортов – люди, с которыми совершенно не хочется трахаться».
Мое сатирическое жало нацеливалось на их самоназвание: пролайферы – защитники жизни. Что это за защита жизни, если, одержимые правами плода, потом, когда он становится ребенком, они отказывают ему в нормальных бытовых условиях и санитарном просвещении? Надевают на него форму в восемнадцать лет и отправляют умирать? Или сами убивают врачей, которые делают легальные аборты? Если любая жизнь священна, то почему когда речь идет о людях, то это аборт, а когда о курице – то омлет?
Надо быть последовательными. Если жизнь начинается с зачатия, почему мы не устраиваем похороны в случае выкидыша? Если жизнь начинается с оплодотворения, а большая часть оплодотворенных яйцеклеток раз в месяц вымывается из организма женщины, разве это не делает ее массовым убийцей? Вы не находите, что «защита жизни» на самом деле ширма для ненависти к женщинам – источнику жизни?
Этот номер создавался постепенно, как и многие мои развернутые тексты в стиле эссе. В первоначальном варианте в нем был один момент, который мне очень нравился, но в итоге он не попал в шоу на «Эйч-би-оу». Это проливает свет на характер моих взаимоотношений с публикой.
В поисках нужных аргументов я предпочитаю не реагировать то и дело на разные перипетии текущей дискуссии, а отматывать назад, возвращаясь к корню проблемы. И вот изначально после слов: «Жизнь зародилась около миллиарда лет назад, это непрерывный процесс, – я говорил: – И его главная движущая сила – УБИЙСТВО. Но… оправданное убийство».
Мне нравилась эта мысль. Дерзкая, неудобная. И объясняющая, почему это всегда вызывало и будет вызывать такие ожесточенные споры. Тут невозможен узко-предвзятый или догматический подход. И я надеялся, что люди поймут меня, насладятся игрой мысли. Но я ошибался. Публика мой порыв не оценила. Для нее это слишком радикально. «Безумство храбрых» – это не про них.
Я реалист. Вскоре я убрал эту фразу. Может, люди правы: может, это слишком сложно для понимания, слишком категорично высказано. Но этот случай дает понять, как зрители влияют на материал. Они тоже участники процесса. Я пишу, они редактируют.
Тексты, которые заставляют задуматься – мои «размышления о ценностях», – я рассматривал как путешествие в мир своих мыслей. Многое на этом пути покажется знакомым, напомнит людям о том, что они сами переживали, что им приходилось наблюдать, слышать, изучать, на что они надеялись; поддержит их в их поисках и покажет, что путешествие со мной – это не дорога в тупик, это выход к чему-то новому. И если я подталкиваю их идти вперед, от известного к неизвестному, то мне придется опираться на филигранный язык или какой-то другой прием, который зацепит, завладеет их вниманием и подведет к намеченной цели, а потом уже можно и смеяться хоть до конца вечера.
С преподаванием в формальном понимании это не имеет ничего общего, но в каком-то смысле я именно обучаю – в занимательной и интересной форме, устраивая публике образовательные туры. Потому что хочу донести до зрителей вещи, о которых они не знали или не догадывались, что знают их, когда занимали свои места.
Я не стал бы называть это обучением (рифмуется с нравоучением) хотя бы по той причине, что, когда новые идеи пытаются доносить путем указаний (или бесконечной болтовни и обсуждений), у людей, видимо, срабатывает защитный инстинкт.
Но если, стоя перед зрителями, вы заставляете их смеяться над какой-то новой мыслью, они уже в ваших руках. Никогда люди так не раскрываются, как во время смеха. Они расслаблены. Это похоже на некий дзен. Они абсолютно открыты, они становятся сами собой, и тут информация как раз достигает мозга – и человек смеется. Идеальный момент для знакомства с новыми идеями. Попав на благоприятную почву, они имеют шанс пустить корни. И в этот момент, в этот короткий миг, зал у меня в руках. Это и есть то, ради чего я выбрал такой путь, может быть, даже самое главное. Он дает власть, дает право сказать людям: остановитесь и задумайтесь!
В то же время я и сам поддавался влиянию минуты, и мы становились одним целым. На миг возникала подлинная общность. Которую они не пережили бы без меня. Как и я без них.
В юности у вас есть свои убеждения, но вы не знаете, как их отстаивать. Особенно если вы самоучка и только пытаетесь понять, что нужно для того, чтобы со всем этим справиться. Вас не накрывает от избытка информации. Мне было пятьдесят пять, когда я записал «Как глушат культуру». Я давно разменял шестой десяток – важный поворотный момент для многих мужчин. Когда я сделал «Назад в город», мне почти стукнуло шестьдесят. Как выяснилось, временная перспектива придает вашим идеям особую фактуру. Чем дольше вы живете, тем богаче ваша матрица, тем больше интересной информации в вашем распоряжении – и больше простора для сравнений и выводов.
Сильнее ощущается разница между тем, что вы видите, и тем, что знаете, и это открывает больше возможностей. Это целый арсенал мнений и фактов, на которые реагируют люди.
