Подходит Мартин Шорт. Когда я вел «Субботним вечером» во второй раз, с Мартином было приятно работать, а я его потом так и не поблагодарил. Исправляюсь сейчас: «Знаешь, давно хотел тебе сказать… Я видел тебя в Тоскане пару недель назад, но поговорить не вышло. Я не забыл, как мы с тобой ладили тогда в шоу и как меня тронули твои слова». Он отвечает: «О, я и не знал». Ничего не значащая фраза. Просто «фьюииить», для проформы. Не сравнить с Мартином, на которого смотришь – что бы он ни делал – и чувствуешь живого человека. Что ответил Чеви, я уже не помню.
Они говорят про кино, про яппи. Дежурная болтовня, в которой я не принимаю участия. И ловлю себя на том, что эти люди, которые когда-то казались радикалами и революционерами, превратились в очередной гребаный клуб голливудских знаменитостей. Клуб Лорна. И их пустой треп – современная версия той дешевой шоубизовой показухи, которой сорок лет назад ждали и от меня на съемках у Майка Дугласа.
Начинается пресс-конференция, сразу сыплются вопросы про «Субботним вечером». Крис Альбрехт из «Эйч-би-оу», который модерирует встречу, пытается переадресовать пару вопросов и мне, чтобы я подключился к разговору, но я отмахиваюсь, отвечаю односложно. Прессу я совершенно не интересую. Потом начинаются нарочито озабоченные вопросы о влиянии телевидения на ДЕТЕЙ. Рядом со мной сидит Деннис Миллер, человек, на мой взгляд, заносчивый, но очень умный. Он что-то отвечает, я вставляю пару слов. Но разговор все время возвращается к ДЕТЯМ.
Стив и Чеви были в ударе. С ними вообще не заскучаешь, хотя Чеви, наверное, уже не так интересно валять дурака, как было во времена его работы с Филом Фордом. Он в другой весовой категории. Но какие же они оба четкие и шустрые, как отфутболивают реплики друг друга, как здорово стебутся!
Когда начинается кудахтанье, мол, ДЕТИ то, ДЕТИ се, мне это становится неинтересно. Новая страшилка – Интернет, от которого мы не можем их защитить. Интернет и ДЕТИ, порно и ДЕТИ – все это мусолится и мусолится, и даже Чеви в перерывах между атаками на социальные институты принимает важный вид и изображает заботу о ДЕТЯХ.
Наконец доходит очередь и до меня. «У нас в стране детям уделяется СЛИШКОМ МНОГО ВНИМАНИЯ! – говорю я. – Оставьте их в покое! С ними все БУДЕТ В ПОРЯДКЕ! Они УМНЕЕ ВАС!»
Это всех развеселило. Монтируя сюжет для эфира, «Эйч-би-оу» оставили этот момент пресс-конференции для эффектной концовки. К черту клуб Лорна.
5 апреля 1997 года Бренде диагностировали рак печени. Сказали, что рак груди дал метастазы в печень, и без того подорванную гепатитом С. Пересадка печени исключалась, так как в анамнезе у нее уже был рак.
В глубине души я понимал, что это конец. Но та часть меня, которая во всем ищет позитив, взяла верх. Поспособствовали этому и врачи, подсластив пилюлю: мол, у нее еще есть три-четыре месяца. Мне хотелось в это верить. Как и в то, что она, возможно, будет жить. В 1975 году после реабилитации ей давали несколько недель жизни, а через десять лет снова угрожали рецидивом рака груди. А она справилась, она столько раз выживала! Учитывая прогресс в химиотерапии и лучевой терапии, появление новых лекарств и методов лечения, почему бы этому не случиться снова?
Я решил продолжать работать.
Мне давно не давала покоя мысль, что именно то, чем я занимался в 1970-е, мой способ заработка и весь образ жизни виноваты в том, что я так надолго разлучался с Брендой. По природе я человек заботливый, это с детства. Мне всегда нравились красивые жесты, я любил делать для нее что-то спонтанное, непредсказуемое. Во-первых, мне хотелось, чтобы ей было максимально комфортно как физически, так и эмоционально. Во-вторых, хотелось, чтобы она знала: это моя попытка компенсировать, осознанное желание искупить – слово из лексикона моей матери, католики такое любят – свое долгое отсутствие.
1997 год выдался чрезвычайно насыщенным. Помимо обычного рабочего графика добавилось шоу в клубе «Аспен» в феврале и промотур в поддержку моей первой книги «Отпад мозга»
[277], который по плану начинался в мае. «Я хочу обеспечить нам пенсию, осталось ведь всего ничего, – говорил я Бренде. – Я пытаюсь играть на опережение. Хочу создать задел на будущее, чтобы нас потом на старости лет не загрызли собаки». Для меня это тоже было формой искупления.
Но первоначальный диагноз оказался неточным. Дело было не в метастазах, возник новый очаг, независимый от рака груди и очень агрессивный. Изучив образцы под микроскопом, онколог сказал нам – позднее, когда действовать, конечно, было уже поздно, – что на самом деле это была самая агрессивная форма рака, которую он встречал. Состояние Бренды стремительно ухудшалось, и утром 11 мая, в День матери, ей стало совсем плохо. Когда Келли привезла ее в больницу Святого Иоанна, она была уже без сознания. В полдень организм не выдержал, и у нее остановилось сердце.
Я был в Нью-Йорке. Сел на первый самолет, который вылетал. Врачи перезапустили Бренде сердце, и Келли потребовала, чтобы ее подключили к системе жизнеобеспечения, пока я не приеду.
Я не видел ее неделю. Кожа у нее пожелтела – из-за желтухи. После химиотерапии она потеряла волосы. Она была без сознания, ни на что не реагировала, но… глаза у нее были открыты. Невозможно было понять, осознает ли она хоть что-нибудь, но я заметил у нее на глазах слезы.
Я взял салфетку и осторожно промокнул их.
За всем этим у меня не доходили руки заняться своим здоровьем. В 1991 году по дороге в Вегас я перенес третий, довольно серьезный сердечный приступ. В 1994 году случился еще один, менее серьезный, но я считаю, что это был отголосок приступа 1991 года. Я снова лег на ангиопластику, но операция не удалась, так как артерия спазмировалась. Меня мучила стенокардия. Я отправился к своим хирургам в Сан-Франциско, и они сказали, что не хотят трогать пораженный сосуд. Место поражения было еще свежим, незатянувшимся. «Лучше мы не будем трогать эту артерию, – решили они. – Возвращайтесь-ка в Лос-Анджелес, и пусть кардиолог назначит вам медикаментозное лечение». Три года я продержался, а потом снова начались боли в грудине, отдающие в горло – для меня это обычное дело, – но только при сильных нагрузках. В спокойном состоянии все проходило.
Но я же не идиот. Я лег в больницу, и после обследования мне сделали ангиопластику, установив стент. Это такой сетчатый цилиндр из очень тонкой проволоки, похожий на китайскую ловушку для пальцев. В артерию вводится баллон со стентом, баллон расширяется, за ним расширяется стент, потом баллон сдувают и вынимают обратно. Стент остается в артерии и удерживает ее в расширенном состоянии. Это предотвращает рестеноз (повторное сужение), самую большую проблему при ангиопластике: расширенный сосуд может закупориться как сразу, так и на протяжении полугода. Стенты гораздо лучше предохраняют от закупоривания. Я более чем уверен, что стент устранил последствия приступа 1991 года.
