Я подумала, что Натаныч как в воду глядел, когда делал мне выговор за неуместную стилистику.
– Ну… Постепенно… – залепетала я, проводя руками по его френчу. – У меня получится себя преодолеть, и когда-нибудь… возможно, я скажу вам…
– Скажешь. Только прямо сейчас скажешь.
– Но понимаете… То есть… – Я скрутила волю в жгут и выпалила: – Понимаешь, ведь я тебя в школе проходила! У меня дома энциклопедия Большая советская с твоими портретами стоит… Я привыкла тебя в военной хронике видеть… И в конце-то концов! Мне сложно так сразу привыкнуть…
– Вот и хорошо, – сказал он, отпустив меня. – Поедем ужинать.
На этот раз, к моей великой радости, он сел со мной в одну машину. По дороге мы практически не разговаривали, так как я с его разрешения все время смотрела в окно. Однако мелькающая у меня перед глазами Москва была настолько неузнаваема, что для меня снова осталось загадкой, куда именно привез нас шофер.
За ужином, когда мы вдвоем сидели в тишине просторной комнаты, Сталин сказал:
– Я бы хотел вернуться к тому разговору, который ты начала в моем кабинете.
– С удовольствием. – Я подумала, что сейчас он наверняка заговорит о войне, однако я ошиблась.
– Допустим, что я поверил тебе и ты действительно из 2010 года, – сказал он, глядя на меня своим жутким взглядом. – Тогда поясни, с какой именно целью ты пришла ко мне.
Я скомкала льняную салфетку. Если он все еще сомневается в моей правдивости, то зачем мне раскрывать карты? Сначала нужно убедить его, что я не вру, а потом уже загружать своими идеями. Но как, как заставить его доверять мне?
– Понимаешь… Этих целей много… К примеру, эта война… – Я схватилась за Великую Отечественную, как за спасательный круг. – Ты выиграешь ее… Но какой ценой…
– И ты хочешь меня дипломатии научить? – усмехнулся он.
– Ах, нет же! – Разволновавшись, я, как обычно, не смогла усидеть на месте и, бросив салфетку на стол, стала ходить по комнате. – Почему, скажи, почему ты мне не веришь? Ну подумай… Прошло больше семидесяти лет. Люди изменились. Весь мир стал иной. Ты же видишь, что я не такая, как другие…
Он перебил меня:
– Вот с этим я действительно не стану спорить. Ты другая. И только поэтому мы здесь.
– Ты не хочешь меня понять! – Я снова села и стала крутить в руках бокал. – Ты сейчас видишь во мне женщину. Не более того… Ну хорошо… Пусть все идет постепенно… Давай я немного расскажу тебе о том, как мы живем сегодня.
– Ну что же. Мне нравится тебя слушать, говори, что там у вас происходит, – сказал он снисходительно.
И дальше я почти полтора часа потратила на разговоры о том, как живут люди в современной России и в странах ближнего зарубежья. Иногда он останавливал меня, чтобы задать вопрос. А иногда не давал мне договорить, догадываясь, чем я закончу начатую фразу. В какой-то момент я почувствовала, что начинаю ходить по кругу, и сказала:
– Рассуждать об этом можно бесконечно! Может быть, ты хоть как-то прокомментируешь то, что услышал?
Сталин встал, отошел к окну и закурил:
– Фактически ты описала тот строй, с которым мы в семнадцатом боролись. Есть богатые, есть бедные, но нет революции. Значит, все довольны тем, как живут?
– Нет. Нет. Это не так! Социализм не оправдал себя. Но и капитализм – он не идеален. И все это понимают. Просто одних это устраивает, а других – нет.
Он посмотрел на меня с каким-то сочувствием:
– Слушай, сейчас 1937 год. Мы живем в Советском Союзе. Мы строим общество, равного которому нет нигде в мире. И ты хочешь убедить меня в том, что все это рухнет?
– Да! Потому что это действительно рухнет. Потому что это не может не рухнуть, в конце-то концов! – Я села на диван и устало вздохнула. Мне дико хотелось перевести разговор на репрессии, но я понимала, что еще не время. Поэтому я сказала: – Ну, в конечном счете мне не о чем жалеть. Если забыть про мой неудачный визит в НКВД, то в целом я могу быть довольна своей экспедицией. Ведь я познакомилась с тобой.
Перестав курить, он подошел и сел рядом:
– Ты все-таки удивительная женщина. Если внимательно слушать, что ты говоришь, то страшно становится, насколько ты далека от политики. И с такими представлениями ты пришла со мной разговаривать? Ты сама-то это понимаешь?
В отчаянии я положила голову ему на плечо:
– И что же мне теперь делать?
– Спать идти. Вот что тебе делать.
Рано утром я проснулась и быстро посмотрела на часы. До моего возвращения оставалось десять минут. Я хотела вскочить и броситься одеваться, но Сталин поймал меня:
– Подожди. Когда ты снова придешь?
Я грустно усмехнулась:
– Когда позовешь.
– Позову когда? А если я каждый день тебя звать буду?
– Значит, буду приходить… – Я снова дернулась, но он не отпускал.
– Буду тебя ждать в четыре. Мы поговорим с тобой кое о чем. Иди. И не забудь свои вещи. Они в свертке на стуле лежат. Да… И розы забери. Там в вазе.
Так с огромным букетом непонятно где выращенных роз неведомого сорта и невероятного для 1937 года палевого цвета я оказалась возле крепко спящего Натаныча. Мне не хотелось его будить, и, чтобы как-то обозначить факт своего возвращения, я отыскала на кухне пустую бутылку, налила в нее воды и поставила одну розочку рядом с компьютером.
* * *
Хотя часы показывали шесть тридцать утра, спать я не собиралась. Во мне бушевала такая гамма чувств, что я была рада возможности посидеть и спокойно подумать о своей жизни.
Я сварила кофе, намазала бутерброды и стала разглядывать занимающий полкухни букет. Итак. Подведем итоги и здраво посмотрим на то, что происходит. Во-первых, я возомнила себя уникальной личностью, которая сможет превратить Россию в чудо-страну с совершенно непонятным строем. Во-вторых, я оказалась абсолютно не готова к хоть сколько-то серьезным действиям, поскольку вообще ничего не смыслю в политике и макроэкономике. При этом у меня нет даже зачаточных знаний в политологии и социологии, а в области политтехнологий я вообще, как говорится, тундра нераспаханная. На поверку выясняется, что у меня в голове, как призрак по Европе, бродят лишь обрывочные воспоминания из курса политэкономии, чертова куча исторических догадок, не подкрепленных подлинными документами, а также острое желание во что бы то ни стало сделать счастливыми миллионы людей. В-третьих, я со всем этим поражающим воображение багажом отправилась не к кому-нибудь, а к Сталину – убежденному коммунисту и, строго говоря, жестокому диктатору, который, по всей видимости, из всего, что я успела ему наговорить, серьезно воспринимает не более пяти процентов. В-четвертых, я завела роман с человеком, чувства к которому уже сейчас выжигают мои внутренности напалмом, а в дальнейшем, скорее всего, вообще лишат меня воли и остатков разума. И в-пятых, я совершенно не знаю, как мне быть дальше, потому что я безумно влюблена, потому что я хочу исправить мир и потому что я всю жизнь, как окончательная дура и идиотка, идеализирую мужчин, с которыми сводит меня судьба.
