Бережно свернув конверт, Дьюарт сунул его обратно в карман; из дома не доносилось ни звука, слышался только шелест листьев на ветру. Дьюарт уселся в машину и поехал обратно – сначала по дороге, потом через деревню, где во всех окнах и дверных проемах, разглядывая его, торчали темные, молчаливые фигуры. Вскоре он подъехал к тому месту, где должен был находиться дом миссис Джайлз. Таковых было три «на другом конце Данвича», подходивших под описание миссис Бишоп.
Выбрав тот, что был посередине, Дьюарт постучал; не получив ответа, направился к самому дальнему – по меркам Аркхема, до него было бы три квартала. Его сразу заметили. Он не прошел и нескольких шагов в ту сторону, как из кустов внезапно выскочило сгорбленное существо и со всех ног бросилось к дому, выкрикивая на ходу: «Ма! Ма! Он идет!»
После чего существо скрылось в доме. Дьюарт, размышляя о полном обнищании и вырождении обитателей жалкой деревушки, последовал за ним. Крыльцо отсутствовало; фасадом дома была мрачная некрашеная стена с дверью посередине. Даже здесь, в атмосфере всеобщей убогости и уныния, этот дом можно было принять за нежилой сарай. Дьюарт постучал.
Дверь распахнулась; на пороге стояла женщина.
– Миссис Джайлз? – спросил Дьюарт, прикоснувшись пальцами к своей шляпе.
Женщина побледнела. Дьюарт почувствовал острое раздражение, но сдержался – только по причине любопытства.
– Простите, я не хотел вас пугать, – продолжал он. – Видите ли, я уже давно заметил, что моя внешность почему-то пугает жителей Данвича. Вот и миссис Бишоп перепугалась. Правда, она была столь любезна, что объяснила мне причину этих страхов: оказывается, я очень похож на своего прапрапрадедушку. Она сказала, что у вас есть его портрет. Вы не могли бы мне его показать?
Миссис Джайлз молча отступила в сторону; ее лицо немного порозовело. Проходя мимо женщины, Дьюарт краем глаза заметил, что ее рука, которую она прятала под фартуком, сжимает какую-то крохотную фигурку; когда же порывом ветра фартук слегка приподняло, Дьюарт успел разглядеть, что женщина держит в руке вещь, хорошо известную жителям немецкого Шварцвальда, некоторых районов Венгрии и Балкан, которые еще верили в колдовство; это был защитный амулет.
– Не пускай его в дом, ма.
– Мой сын боится посторонних, – коротко объяснила миссис Джайлз. – Подождите немного, я принесу картинку. Ей уже двадцать лет, она мне от отца досталась.
Дьюарт поблагодарил и уселся на стул.
Женщина скрылась в комнатах, откуда вскоре послышался ее голос, когда она начала успокаивать своего насмерть перепуганного сына – еще одно подтверждение необъяснимого страха, который испытывали перед Дьюартом жители Данвича. Впрочем, возможно, этот страх был вызван их общим невежеством, когда боятся вообще любого незнакомца. Миссис Джайлз вернулась и сунула портрет ему в руки.
Рисунок был примитивным, но весьма узнаваемым. Дьюарт был поражен – автор, несомненно любитель, нарисовавший этот портрет сто лет назад, сделал это столь искусно, что фамильное сходство становилось очевидным. Та же квадратная челюсть, тот же внимательный, твердый взгляд, тот же римский нос, только у Элайджи Биллингтона с левой стороны носа была шишка, а его брови были гораздо гуще. Кроме того, выглядел он гораздо старше, чем ныне Дьюарт.
– Вы будто его сын, – заметила миссис Джайлз.
– В нашем доме нет его портретов, – сказал Дьюарт. – Поэтому мне так хотелось его увидеть.
– Берите его себе, если хотите.
Дьюарт хотел было принять подарок, но потом подумал вот о чем: портрет, как ни мало он значил для этих бедняг, был единственной вещью, которой они могли бы похвастаться; ему же этот рисунок был не нужен. Поэтому, покачав головой и поблагодарив женщину, Дьюарт вернул ей портрет, вглядевшись напоследок в черты своего прапрапрадедушки.
В это время в дверях показался горбун; остановившись на пороге, он настороженно разглядывал Дьюарта, готовый в любой момент броситься прочь. Скользнув по нему взглядом, Дьюарт заметил, что это вовсе не мальчик, как ему сначала показалось, а мужчина лет тридцати; на безумное лицо свисали густые нечесаные волосы, в глазах светился страх, смешанный с любопытством.
Миссис Джайлз молчала; было видно, что она просто ждет, когда уйдет Дьюарт; посему он встал (горбун сразу метнулся в другую комнату), еще раз поблагодарил женщину за портрет и вышел из дома, отметив про себя, что за все время их беседы она ни разу не выпустила из рук защитного амулета.
Больше делать в Данвиче было нечего. Уезжать ему почему-то не хотелось, хотя поездка принесла одно разочарование; впрочем, портрет предка, написанный еще при его жизни, стоил потраченных усилий. Дело было в другом: экскурсия в Данвич оставила у него ощущение необъяснимой тревоги, бывшее чем-то большим, нежели просто физическое отвращение, которое вызывало это нищее, мрачное селение вместе с его дегенеративными жителями. Дьюарт не мог объяснить, откуда взялась эта тревога. Жители Данвича производили на редкость отталкивающее впечатление; несомненно одно: эти люди, оказавшиеся в полной изоляции от внешнего мира, практиковали близкородственные браки и, как следствие, давно уже начали вырождаться, о чем можно было судить по их странно приплюснутым, почти прижатым к голове ушам, формой напоминающим уши летучих мышей, бледным, выпученным, как у рыб, глазам и невероятно широким ртам, похожим на рты амфибий. И все же не жители Данвича и не сам Данвич столь угнетающе подействовали на Дьюарта; здесь было нечто большее, что таилось в атмосфере этого места, нечто очень древнее и злое, вызывающее в памяти самые невероятные ужасы древней магии. Страх, ужас, омерзение в этой скрытой долине стали будто осязаемы; жестокость, похоть и отчаяние, казалось, стали неотъемлемой частью Данвича; насилие, разврат, извращения стали здесь нормой жизни; и над всем этим витало ощущение полного безумия, затронувшего все население долины, невзирая на возраст и состояние; это безумие, охватывающее всю долину, было еще ужаснее оттого, что люди подвергались ему добровольно. Но было и кое-что еще, вызывающее у Дьюарта отвращение; нельзя было отрицать тот факт, что ему крайне не понравился прием, устроенный ему местными жителями: его боялись, и боялись очень сильно. И сколько бы он ни уверял себя, что все это в порядке вещей, что в деревнях всегда настороженно относятся к чужакам, он понимал, что на самом деле все не так; он прекрасно сознавал, что боятся его именно потому, что он похож на Элайджу Биллингтона. Припомнились ему и слова этого бездельника Сета, который сказал своему приятелю Лютеру, что «он вернулся», с такой очевидной серьезностью, которая свидетельствовала об одном: они действительно ждали возвращения Элайджи Биллингтона в эти края, которые он покинул сто лет назад.
Дьюарт ехал домой, не обращая внимания на вечерний полумрак, скрывающий один холм за другим, на уходящие в темноту долины, на низкие хмурые тучи, на воды Мискатоника, поблескивающие в последних лучах солнца. Его мысли были заняты тысячей возможностей и сотней способов дальнейшего расследования; кроме того, его мучило странное чувство, что все только начинается, что впереди у него множество открытий; но вместе с этим чувством росла уверенность в том, что нужно немедленно прекратить расследование и особенно попытки выяснить, почему так боялись Элайджу Биллингтона, и боялись не только дикие и забитые жители Данвича, но и нормальные люди, образованные и не очень, среди которых он жил.
