– Похоже на симптомы апоплексического удара, – сказал Фрейд. – Но это странно. Обычно человек в таком возрасте угасает медленно, как лампа, в которой кончается керосин.
Ронкалли, ничего не говоря, передал ему письмо. Перед тем как открыть конверт, Фрейд захотел узнать, известно ли Ронкалли содержание письма.
– Речь идет о вчерашнем ужине? – спросил он.
– Я этого не знаю, но мне стало известно, что вы должны будете сделать. Сначала я был в недоумении, а потом согласился. Я подумал, что это может ускорить ваше расследование, – со вздохом ответил Ронкалли.
Фрейд открыл конверт и пробежал глазами письмо. Лев просто изложил на бумаге то, что сказал при нем и трех кардиналах. Так папа добивался от доктора, чтобы тот продолжил свой анализ. И он это сделает!
– А вы? Что вы будете делать теперь? – спросил он у Ронкалли.
– Буду паковать свои вещи, – ответил тот и улыбнулся. – Я не думаю, что смогу продолжить учебу в Папской академии. Перейду в какое-нибудь другое училище, их много, и Бог мне поможет.
Доктор предпочел бы говорить с этим юношей в другое время, но, если его удалят отсюда, эта возможность может оказаться последней. И Фрейд решил сразу перейти к делу.
– Что вы могли бы сказать мне о Пьере Жираре?
Ронкалли повернул голову в сторону окна и провел ладонью по шее. Фрейд отмечал такое поведение у своих пациентов, когда они испытывали тревогу.
– Вы встречались с ним, верно?
Ответить на вопрос другим вопросом – последняя защита. Фрейд кивнул, хотя собеседник не мог этого видеть, но ничего не сказал.
– Он хороший человек, глубоко верующий.
– Немного же вы мне сказали, – поторопил его Фрейд.
– И верный, – договорил Ронкалли, не обращая внимания на этот укол. – Именно поэтому он пользуется у нас доверием. Еще вы в любом случае можете положиться на Августа, хотя и мало знакомы с ним.
Значит, молчаливый и загадочный Август тоже участвует в их делах! Фрейд почувствовал себя игрушкой в чужих руках. А это было слишком даже для такого любителя созерцания, как он. Ученый попытался успокоиться, но не смог.
– Scheisse! – выругался он по-немецки. – Извините, Ронкалли, но я устал быть в центре поля во время чего-то вроде сражения кровных врагов и уже не понимать, кто враги, а кто друзья. Вы сказали: «Наше доверие», но чье оно? Ваше и папы? Не вы ли, Ронкалли, говорили с Жираром? И для чего надо было рассказывать гвардейцу о моей задаче? Это расследование должно было проводиться тайно, а похоже, что, наоборот, всем все известно.
Анджело Ронкалли под удивленным взглядом Фрейда подошел к чугунной решетке и закрыл ее, а потом вернулся в кресло, закрыл рукой глаза и произнес:
– Наверху слышно все, что говорят здесь.
– То есть все мои беседы кто-то подслушивал? – вспылил Фрейд. – Вы это хотите сказать?
Он вдруг понял, что думает сейчас больше о своих беседах с Марией, чем о сеансах с кардиналами.
– Думаю, что да, – ответил Ронкалли. – Но слушал не я, а только папа. Поэтому я не могу точно знать, так ли это.
Фрейд улыбнулся и поднял руки к небу тем самым жестом, который в детстве часто видел в синагоге у раввина, когда после молитв корзина для милостыни оказывалась пустой.
– Дело вот в чем, – продолжал говорить Ронкалли. – Папа убежден, что один из трех кардиналов замешан в той истории. Он не говорил мне этого явно, но дал это понять.
– Вы говорите мне, что папа убежден, но не говорил вам этого явным образом, однако намекнул. Ах… Вы, католики, сложнее, чем швейцарские часы, только часы хотя бы указывают точное время. Но продолжайте, даже если мне понадобится вдохнуть хорошую порцию закиси азота.
– Порцию чего?
– Веселящего газа. От него человек теряет связь с действительностью и чувствует покой и радость.
Ронкалли прикусил губу, чтобы не засмеяться, и мысленно благословил этого человека, который был позван сюда хотя и не самим Божественным провидением, но тем, кто очень близок к Провидению.
– Я позволил себе пустить слух об этом среди верных людей, но лишь потому, что папа, в его положении, не мог этого сделать, вы понимаете? Представьте себе, что он узнал про это на исповеди. Это лишь мое предположение, но что еще он мог бы сделать в таком случае? У гвардейцев есть множество глаз и множество ушей, и я уверен, что Жирар будет вам полезен. Не покидайте нас сейчас! Вы единственный, кто может не дать Церкви Господа попасть под удар крыла Сатаны.
– Еврей-атеист спасает Церковь! – В голосе Фрейда звучала ирония. – Будь я католиком, очень обеспокоился бы такой ситуацией. Но продолжим наш разговор. Итак, судя по тому, что вы дали мне понять, вы тоже думаете, что один или несколько из троих виновны. И он же (или один из них) мог развратить Крочифису.
– Я это не думаю, а знаю, – серьезно ответил Ронкалли. – Я чувствую внутри себя знание, что это так. И мысль, что наш папа может умереть, не узнав утешительной новости, что его старания не были напрасны, вызывает у меня огромную боль. Но если вы сможете предотвратить бедствие, которого он боится, то, я уверен, это принесет большую пользу его душе.
– Его или моей? По-итальянски «он» может быть формой вежливости, как «вы».
– Не вашей, – улыбнулся Ронкалли, – именно душе папы.
– Я не уеду, хотя меня уже пытаются услать отсюда, – ответил Фрейд и стал зажигать тонкую сигару «Трабукко». Делая это, он жестом предложил другую такую же своему собеседнику, но Ронкалли вежливо отказался.
– Если вы никогда ее не выкурите, это не важно; хотя единственный грех в курении – не попробовать курить. Если мы больше никогда не встретимся, я буду помнить о вас. Знаете, Анджело, иногда я в каком-то смысле вам завидую. Из-за той удивительной веры, которая вас поддерживает и даже помогает иронизировать, когда вы должны были бы чувствовать тоску и тревогу.
– Вы были когда-нибудь влюблены, доктор Фрейд?
К этому вопросу Фрейд не был готов. Вопрос был ему неприятен, но лишь тем, что заставлял быстро вспомнить прошлое и проверить свою совесть. Да, он был влюблен – любил Марту, но лишь вначале. Он надеялся, что Марта будет его спутницей в поисках – и в философских, и в эротических. Хотел, чтобы Марта была госпожой его желаний, мечтал о вечной молодости вместе с ней. Потом стали рождаться дети, один ребенок за другим, и Марта становилась все больше матерью и все меньше женой. Когда он оказался в одной постели с ее сестрой Минной (если быть точным, это Минна прокралась в его постель), в первый момент он смутился, а потом было опьянение страстью и тем, что идеи и мысли у них одинаковые. Но это нельзя назвать словом «влюблен».
О Марии он не знал, что и думать. Может быть, его привязывало к ней всего лишь половое влечение, естественное для одинокого мужчины в чужой стране. Но что-то манило его узнать, так ли это. Он как будто обнаружил древнеегипетскую гробницу и хотел любой ценой узнать, что там внутри, – только мумифицированные трупы или драгоценности и золотые маски. Конечно, сравнение с гробницей не подходит для Марии – она полна жизни и вид у нее здоровый и цветущий. Но некоторые образы проносятся в уме словно молнии – вспыхивают и сразу исчезают, и их никаким образом невозможно контролировать.
