– Ваше преосвященство может говорить: здесь нас никто не услышит, – сказал де Молина, сложив руки на груди. Он обратился к собеседнику в третьем лице, которое как форма вежливости употреблялось реже, чем «вы».
Пузына прикусил губу и достал запрещающее письмо, но не развернул сложенный вчетверо листок.
– Видите ли, дорогой брат. – Пузына продолжал обращаться к собеседнику на «вы». – Я оказался смиренным и ни в чем не виноватым носителем послания, которое нужно передать участникам конклава без промедления, то есть до ближайшего голосования.
Глаза де Молины сузились, превратившись в две щели, и его взгляд вонзился в глаза собрата, скрестившись с их тревожным бегающим взглядом.
– Пусть ваше преосвященство объяснит подробнее, в чем дело, я не понимаю, к чему клонится этот разговор.
– Прошу вас, прочитайте это, – сказал Пузына и подал ему листок. – Я буду вам благодарен, если вы, с вашим авторитетом и силой молодости, сообщите содержание письма всем кардиналам.
Прочитав письмо, де Молина почувствовал холодок в спине; это было почти приятно, потому что жара в Капелле становилась удушливой. Держа письмо двумя пальцами, молодой прелат попытался возвратить его Пузыне, но тот спрятал руки за спину. Де Молина не сдался: он разжал пальцы, письмо несколько секунд летело по воздуху, а потом упало на пол. Наклоняясь, чтобы его поднять, епископ Краковский услышал слова испанца, и они прозвучали для Пузыны как похоронный звон:
– Я должен указать вашему преосвященству, что эта уловка нарушает права Церкви. Самое меньшее, что можно предвидеть, – что она вызовет негодование у кардиналов.
Летавшее в воздухе письмо уже привлекло внимание нескольких участников конклава, но громкий голос напрягавшего горло де Молины еще яснее дал собравшимся понять, что случилось нечто серьезное. Пока Пузына отступал назад с опущенной головой, де Молина смотрел на него, упершись руками в бока. Это высокомерие было совершенно неуместно в такое время, когда даже позы должны быть скромными и смиренными, и вызвало у присутствующих много самых разнообразных предположений. Количество предположений стало огромным, когда Пузына подошел к Рамполле.
– Ваше дражайшее высокопреосвященство, я предпочитаю сам сообщить вам эту печальную новость до того, как она будет объявлена всем.
Затем епископ подошел к Рамполле и пересказал ему содержание письма. Рамполла взглянул на Пузыну с бешеным гневом и решительным движением руки отослал епископа прочь, потом взял лист бумаги и начал писать несколько строк протеста. Он уже представлял себе то, что будет, и одновременно этого боялся: когда кардинал Пузына прочитает письмо императора, кардиналы выразят солидарность с ним, Рамполлой, но не оставят вето без внимания. Вот подлинный дух конклава, и только этот, а не Святой Дух, который был бы должен просветить его участников. Камерлинг приготовился объявить о начале голосования, но Пузына нашел в себе мужество действовать и встал с кресла, держа письмо в руках. И обратился к Орелье:
– Поскольку я призван для исполнения этой высочайшей обязанности, я имею честь смиреннейше просить ваше преосвященство, как декана Священной Коллегии высокопреосвященных кардиналов и камерлинга Святой Римской церкви, лично убедиться, а затем уведомить кардиналов и официально объявить им, – он кашлянул, прочищая горло, – именем и властью его апостолического величества Франца-Иосифа, императора Австрии и короля Венгрии, что его величество, используя свое древнее право и привилегию, – он сделал паузу, чтобы отдышаться, – налагает исключительное вето на избрание высокопреосвященного господина кардинала Мариано Рамполлы дель Тиндаро. Дано в Риме, 2 августа 1903 года.
Стены Сикстинской капеллы задрожали от гула голосов, которые сначала были приглушенными, но потом, став громче, слились в протестующий хор. Это было что-то среднее между изумлением и гневом. Лицо Рамполлы покраснело; он встал со своего кресла и пошел к двери. Вслед за ним двинулась большая группа кардиналов: они подсказывали остальным, как надо прерывать голосование. Но громче всех голосов прозвучал голос Орельи:
– Остановитесь, Государственный секретарь! Я приказываю вам не выходить!
Рамполла пошел медленнее и этим вынудил остановиться всех других беглецов. Самые задние из них должны были упереться ладонями в плечи шедших впереди, чтобы не упасть. Встав перед дверью, слева от большой фрески, госсекретарь повернулся к Орелье и не опустил глаза перед его гневным взглядом – правда, стоя вдали. Камерлинг указал на него пальцем. Рамполла, окруженный своими верными сторонниками, в том числе кардиналами-французами, пытался понять поведение Орельи. Приказ не уходить, усиленный движением руки, которая по-прежнему была направлена на него, мог иметь два смысла. Возможно, это подтверждение их союза – ловкий шаг, который на волне негодования принесет Рамполле множество голосов. Но не допускающий возражений тон мог означать, что Орелья сменил его на кого-то другого. Он повел себя так, словно не ожидал ничего иного или даже уже знал про исключительное право императора.
Рамполла, взбешенный этим сомнением, решил вернуться и сесть на место: неподчинение было нецелесообразным.
Орелья, добившись тишины, взял слово:
– Перед тем как приступить к голосованию, нужно как можно добросовестнее оценить, позволяют ли слова кардинала Пузыны сделать вывод, что слова его католического величества – истинное вето или они – просто его голосование, которым он выражает свое личное предпочтение.
Рамполла улыбнулся: он понял эту увертку. Он недооценил Орелью и напрасно сомневался в нем: камерлинг своим уточнением заставил участников конклава усомниться в силе «исключительного права» – дал понять, что само это право может быть просто желанием императора, а не полноценным запретом, хотя второе было совершенно очевидно.
Во время голосования, при котором у Рамполлы, как в двух предыдущих случаях, был лучший результат, госсекретарь пытался понять причины запрета. Его отношения с австрийским императором никогда не были дружескими и стали очень плохими, когда Рамполла не позволил императору похоронить в освященной земле его сына Рудольфа, покончившего жизнь самоубийством. Значит, вето – месть, выгодная очень многим и вполне обоснованная.
Получилось не так, как Рамполла предполагал: он не приобрел больше ни одного голоса. И его не утешило, что его главный противник, генуэзский кардинал Готти, опустился с шестнадцати голосов до всего девяти, потому что патриарх Венеции, Джузеппе Сарто, получил двадцать один голос – всего на восемь меньше, чем он сам. Все-таки Сарто только прикидывается простаком, а на деле – себе на уме, это ясно.
– Я, когда уезжал сюда, взял билет в два конца, – во всеуслышание говорил венецианец всем участникам конклава. – И я уверен, что никогда не соглашусь стать папой: чувствую себя недостойным этого. Прошу вас, преосвященнейшие, забыть мое имя.
Было очевидно, что ложная скромность принесла ему не один голос. Хитрый скромностью добивается гораздо большего, чем скромный хитростью. Нужно обязательно поговорить об этом с де Молиной, который, кажется, держится в стороне от всех шаек. Возможно, он так себя ведет потому, что ни один из главных кардиналов-избирателей не считает его всерьез кандидатом на престол: он слишком молод и слишком честолюбив. Но если на следующем голосовании де Молина подскажет своим сторонникам, которых немало, чтобы они голосовали за Рамполлу, уже никто не сможет преградить Рамполле путь. Даже Господь Бог, не в обиду Ему будь сказано.
