Ксения печально и сердито говорила:
– Но я же решилась! Я твердо, точно решила, что меня это полностью устроит. Пускай он любит, обожает меня, пускай у меня к нему нет никаких чувств – так ведь намного удобнее. И я решила, что это мне подходит, что я буду прекрасно себя чувствовать, если буду той, кого любят, и не буду любить сама.
– И что же? – ласково спросила главврач, взяла Ксению за руки и поцеловала сначала одну ладонь, а потом другую.
– Очевидно, оно не сработало, – раздраженно ответила Ксения и расплакалась.
Мне было неловко смотреть, поэтому я тихонько вышла из кабинета и пошла в свою палату. У двери меня ждала Анна.
– Набегалась? – так же ласково, как главврач у Ксении, спросила она.
– Не хочу об этом говорить.
Я зашла в комнату, переоделась, вытерла ноги, заклеила пластырем ранки, умыла лицо. Спряталась под одеяло. Анна укутала меня поплотнее, поцеловала в лоб.
– Спокойной ночи, милая, – сказала она и вышла.
– Спокойной ночи, [бабушка], – ответила я и уснула.
11. разговоры в темноте
Я убедилась, что Инга уснула, вышла из комнаты и принялась бродить по коридорам. Снова начался снег – это уже становилось утомительным. Я так долго изображала беспокойство, что и правда стала беспокойной. Так долго играла сумасшедшую, что и правда… Не было нужды заканчивать. Это и суеверие, и крепкое убеждение в том, что аффирмации работают – негативные лучше позитивных – я не хотела называть себя сумасшедшей. Завыл ветер, заскрипело здание, заныли деревья. Как там у Бродского? В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале?
Можно подумать, были ночи, в которые верно бывало обратное.
– Анна? – позвали сзади. Я не отреагировала. – Повелительница топоров? – Вот теперь можно было обернуться. Антуан.
– Чем могу помочь?
– Расскажи, чем ты здесь занимаешься? А лучше отправляйся в комнату и укладывайся спать.
Антуан был симпатичный, добрый мальчик, который всегда старался быть вежливым и деликатным, даже когда я делала все возможное, чтобы разозлить. Я неловко залезла на подоконник, стала активно размахивать руками и рассказала, что думала стащить стремянку, забраться наверх и проверить, прилипнет ли язык к потолку. Антуан уселся рядом со мной.
– Вряд ли прилипнет. Температура – двадцать градусов, сомневаюсь, что потолок будет настолько уж ледяным. Но можем проверить, если хочешь, только наверх я полезу.
Двадцать градусов – отчего же мне тогда постоянно холодно?
– Возможно, – ответил он, хотя я не задала вопрос вслух, – потому что ты бродишь по ночам, а не спишь. Плохо ешь, волнуешься из-за всего, не только из-за нужного.
– А что нужное? – спросила я.
Он пожал плечами. Из груди у Антуана торчал топор. Я не могла убить его быстро, поэтому все происходило долго, болезненно, страшно. Я никогда не буду ни говорить, ни осознанно думать, что для меня это было хуже, чем для него, – это ведь не меня неумело пытались зарубить. Я всегда хотела извиниться, но не была уверена, что это окажется уместным. Ветер на улице стал совсем яростным. Антуан растворился в воздухе.
Мне бы бежать к главврачу, требовать ___ или ____, хоть что-то, но я пока держалась. Слезла с подоконника и отправилась вниз, в гостиную.
Мне нравилось там ночью. В темноте все в комнате казалось другим, неизвестным. Какие-то силуэты пугали, какие-то обещали защиту, я подходила ко всему, мне всегда было интересно, чем или кем окажется тот или иной. Казалось бы, за годы в лечебнице можно было бы запомнить, кем притворяется пальма в углу, что прячется за девушкой с точеной фигурой, которая небрежно опирается на подоконник и поправляет волосы, но у меня никогда не выходило. Возможно, я старалась не запоминать, чтобы получалось было играть подольше – ночных развлечений было не так уж много. В хорошие ночи можно было сидеть в телефоне или у кого-нибудь в комнате, но сегодня мне хотелось побыть одной. Но, конечно, нет.
– Анна, – позвал меня ненавистный вкрадчивый голос, – ах, прости, это же Повелительница топоров.
Мне никогда не нравился Артур. Нет, не так. С первого взгляда я возненавидела его – это точнее. Все в нем – от манеры держаться до того, что он пил чай с пятью ложками сахара – раздражало меня, вызывало злость. Я пыталась понять, разобраться в ней, в себе. Множество беспричинно сильных эмоций – это ведь признак того, что нужно копаться в себе, а не обвинять других, другого. Я пыталась – попыталась – и быстро перестала. В голову без конца лезла история о Федре (не вполне, впрочем, уместная), и мне это совершенно не нравилось.
Ветер становился все хуже. Громче, страшнее. Странно, что внутри было так тихо, странно – и спокойно от этого, пусть за спиной у меня и стоял Артур. А может, он прятался в тени книжных полок. Или возлежал на диване – я мгновенно представила его: крупного, сильного, как он лежал на спине, согнув ногу, закинув руку за голову – изображал соблазнительную античную статую и даже не задумывался об этом.
– Что ты здесь делаешь? – спросил он.
Я не хотела отвечать, даже в мелочах мне хотелось сопротивляться, демонстрировать непокорность, но вот в чем была беда, – я редко могла это делать.
– Брожу в темноте. Разговариваю с призраками. Страдаю.
– Хорошо. – Он был у меня за спиной, я чувствовала дыхание, чувствовала тепло. Везде было так холодно, но рядом с Артуром мне было тепло, и я ненавидела его за это тоже. – Если ты что-то хочешь от меня, тебе нужно только сказать.
– И что потом?
Он любил играть словами, а я чувствовала себя слишком слабой, слишком старой, чтобы сопротивляться. Раздался громкий треск, фонари на улице мигнули, но не погасли. Я хотела бы обернуться, зажечь свет, рассмотреть его лицо – скульптурное, жестокое лицо. Я хотела бы, чтобы он меня ударил, тогда, возможно…
– Потом мы вместе посмеемся над твоими желаниями, глупышка! Ну, или только я посмеюсь?
Он хохотнул и ушел. Мне хотелось плакать, вернуться в комнату, все-таки выпить чуть большую, чем стоило, дозу ___, но я просто нащупала дорогу к дивану, устроилась в углу – ненавистный Артур все-таки лежал на нем, диван был теплый, хранил форму его тела. Снова раздался грохот, и снова – теперь это были не ветки, не ветер, теперь я бы сказала, что кто-то вбивает в небо звезды-гвозди. Любимое стихотворение главы деревни. Я не хотела ей звонить – ни вообще, ни – особенно – сейчас, в эту ночь, но некоторые вещи происходили сами по себе, и я могла бы винить вертиго или что угодно другое, и даже чувствовать свою правоту… Я была в стороне, смотрела, как моя – и такая чужая – рука лезла в карман, доставала телефон, прижимала палец, чтобы разблокировать, выбирала имя.
Гудки, гудки, я надеялась, что она не возьмет – уже так поздно. Надеялась, что оператор наконец-то начнет ломаться в нужные моменты, а не в худшие, какие только можно вообразить. Досчитаю до пяти, решила я, раз…
