Скоро наступило озеро. Я все еще злилась, была несчастна, была вся в себе и совершенно не ожидала увидеть то, что увидела.
На берегу, у воды лежало тело, а перед ним, частично в воде находился крупный мужчина, который методично отрывал куски от тела и пихал их в рот. Я бы закричала, наверняка закричала, если бы меня не схватил [Наполеон] и не потащил подальше от озера. Рядом с ним была молодая женщина с горящими глазами. Она показала мне жестами, что нужно быть тихой, и я кивнула. Кто же захочет быть громкой в компании маньяка?
17. рондо
Мари предлагала планировать на месте, то есть в ее склепе, но мне это показалось небезопасным, вдруг в самый ответственный момент к ней заявится подозреваемый. Подвал/морг не устраивал ее, потому что там было тело. Тело было, конечно же, мертвое, ничем не могло ей навредить, но она твердо сказала нет, а что же сделаешь с этим? Отель не подходил мне, она не хотела показываться в пабе, чтобы не привлечь внимания, мы перебирали и перебирали, и в итоге остановились на моей комнате. Возможно, нужно было подумать о ней в первую очередь, но это было одно из на самом деле нерушимых правил в институции – никаких гостей в комнатах, и, пусть я и знал, что проблем не возникнет – к чему нужна дружба с санитарами, если не к взаимной выгоде – я все равно пригласил Мари к себе с неохотой.
– Это мой первый раз, – сказал я.
– Поверить не могу, что у тебя нет толпы группиз, которые меняются каждую неделю, чтобы не наскучить.
Где мне не повредила бы толпа, в идеале не группиз, а кого-нибудь мощного и опытного, так это в момент, когда я сидел в засаде, весь был натянутый как струна, не пропускал ни птицы, ни снежинки, но больше все-таки скроллил ленту инстаграма и смотрел свою статистику в эпл мьюзик. Оба дела – очень увлекательные. Статистика предполагала часть бюджета, инстаграм фонтанировал идеями, как можно с этим бюджетом расправиться. Вот только меня ничего не привлекало. Я любил свою жизнь и не хотел ничего нового. И все-таки я торчал в глупейшей засаде, которая могла кончиться чем угодно. На мне были термобелье, десяток слоев одежды, длинная парка, но неподвижность сказывалась, я чувствовал, как коченею, деревенею, и это мне совсем не нравилось. Еще полчаса, решил я, а потом черт с ним, с планом, вернемся в институцию, пойдем на кухню – там всем нравилась Мари, попьем чаю, съедим по куску яблочного пирога, или, если повезет, – по куску кито-брауни, сравнительная новинка, чтобы угодить Ксении, удивительно вкусная. Я уже размечтался о горячем чае, о шоколадной горечи, которая будет распускаться на языке, и тут по закону дурацкого, никогда не привлекавшего меня жанра, появился подозреваемый.
Я испугался. Мари не могла разглядеть достаточно хорошо, а я находился в очень удачном месте, чтобы это сделать – и жалел. Не поймите меня неправильно, в институции я видел всякое, часто духовные болезни идут в паре с телесными, скажем, особенностями. Я видел несуразных и уродливых, тех, кого называли омерзительными, отвратительными, ужасными – часть из них была и до сих пор является моими друзьями, с частью мы никогда не сходились, но никакие из них никогда не вызывали дурных эмоций. Это была просто внешность, есть не так уж много вещей, которые можно с ней сделать. Контурирование не вытащит провалившийся в череп нос, симпатичный наряд не спрячет коррозию и наросты на коже, йога не исправит неестественно выгнутые позвонки и опасно торчащие кости. Не беда, ничего страшного, это просто внешнее. Как и внутреннее – это просто оно, диагностировали у тебя болезнь, или нет. Теперь, конечно, время для но, и это огромное НО было в том, что подозреваемый, нет, монстр – непонятно, необъяснимо – излучал опасность, был неприятным.
Он был высокий, крупный. Лицом был похож на смесь пекинеса и китайских бинтованных ног. Не самый приятный вид, но не это делало его жутким. Что же делало? Что вызывало гадливость, неприязнь на телесном уровне? По всему телу у него были крупные ожоги, шрамы – как от плетки, от чего-то, чем его били; вмятины – они должны были вызывать жалость, но я дрожал от омерзения, меня тошнило. Мне это совсем не нравилось, совсем. Нужно было делать фото. Они нужны были нам для расследования, но еще они явно понадобятся мне, чтобы убедиться, я не один испытываю это гадкое чувство. Я делал кадр за кадром, не забывал проверять, чтобы монстр был в фокусе, чтобы снимки были достаточно светлыми.
Монстр сделал шаг, еще шаг, почти подошел к склепу Мари, но вдруг остановился. Принюхался, втянул воздух посильнее и повернулся в мою сторону. Меня передернуло.
– А что, если он тебя унюхает?
Это был один из пунктов в нашем списке как не убиться о потенциально опасное существо.
– Лучшим вариантом, думаю, было бы то, чтобы меня там вообще не было. Мы можем купить камеру, установить ее в соседнем склепе, и все, никто ничем не рискует.
– Но я-то буду в своем! Никто ничем не рискует – это в смысле, ты ничем не рискуешь. Хотя даже это спорно. Представь, как улучшит продажи то, что ты стал свидетелем загадочного убийства?
– Никак не улучшит. Свидетельствовать я не буду, – я указал на шляпу. Мари недоумевающе поморгала, потом сообразила, виновато улыбнулась.
Она не вполне представляла, чем я болен. Явно думала, что это эксцентричная блажь известного музыканта – жить в институции в глуши, но, как бы оно ни выглядело, это была необходимость. Меня вдруг расстроило, что, если наша дружба продолжится и в скором времени не кончится ничьей загадочной смертью, Мари обязательно окажется свидетельницей моих приступов, плохих дней, и это ее оттолкнет. Я озвучил свои опасения.
– Не обещаю, что не испугаюсь, – ответила она, – это будет несправедливо. Но что пообещать могу – что не сбегу. Мне ведь тоже нравится проводить время в твоей компании и прекращать совсем не хочется.
Это внушало оптимизм. Я записал пару строк в заметках – обо всяких там распускающихся лепестках надежды, о том, что можно будет превратить их в музыку.
– Но что все-таки с запахом?
– Знаю! Мы воспользуемся одинаковым парфюмом, и даже если он тебя унюхает, решит, что это я бродила по кладбищу, я так иногда делаю.
Сработает или нет? Монстр сделал пару шагов в мою сторону, втянул воздух и вернулся к ее склепу. Сработало! Я сделал несколько (десятков) фото в профиль – он вызывал такие же дурные эмоции, как и анфас. Монстр устроился на корточках, приник лицом к деревяшкам на окне – это должна была быть жалкая картина. Он был обнаженный, грязный, сидел скрючившись, тихонько сопел – я понимал, что должен испытать какое-нибудь пусть брезгливое, но все же сочувствие, и я правда пытался вызвать что-то похожее, но не мог. Монстр был омерзительно безобразный, меня тошнило от мысли, что он смотрит на Мари, наблюдает за ней. Он начал ритмично шевелиться – ох, он мастурбировал на нее. Теперь я уже даже не пытался вызвать жалость. Конечно, конечно, не нужно было винить больное существо за то, что оно ведет себя так, как ведет, но в монстре было что-то настолько противоестественное, что только винить и хотелось. Если бы у меня в руках была власть – или факел – смог бы я удержаться? Я всегда считал себя пацифистом, мирным человеком, который не приемлет насилия, но, возможно, это только потому, что до этого момента у меня не появлялось повода? Давай, подбодрил я себя, давай используем монстра как зеркало личности – каждый пускай видит в нем свое отражение, искривленное, страшное, но все-таки полезное, чтобы измениться, чтобы улучшить себя, и тогда – сколько бы он ни был гадким, не нужно его ненавидеть. Я попытался сделать это. Не помогло. Я ненавидел монстра и не натравил на него воображаемую толпу только ради себя и своих чувств, а не ради него. Я замерз. Затек. Устал. Мне хотелось пошевелиться, размять мышцы, сделать несколько упражнений, которые все рекомендует физиотерапевтка, но они никогда не вызывали у меня энтузиазма.
