Однажды я разболтала о Наполеоне сестре, она сначала не поверила, а потом была очень впечатлена. Я не обижалась, что она не поверила, я бы тоже, наверное, не верила себе после болезни, и все-таки это немного расстроило – она же знала, что я теперь намного лучше, чем была. Я теперь была в основном только я, и ходила на все сеансы, и даже брала дополнительные, чтобы наверняка – это когда терапевт не гоняла меня, потому что ей нужно было и другими заниматься.
И где все-таки взять денег? Отличная повестка дня для клуба, нужно не забыть. Я теперь многое забывала обсудить, потому что заседания приходилось проводить по ночам, тайком. Мне это не нравилось, потому что так казалось, будто бы клуб – это что-то секретное и запретное, а я не хотела, чтобы он таким был. Я хотела получать ключи от помещения, созывать всех, вести собрания. Несправедливо было, что раньше терапевт считала, что клуб пойдет мне на пользу, заставляла всех соглашаться, что клуб есть, что в нем есть участницы – ну, кроме меня во всевозможных видах. Тогда было хорошо. Однажды я даже убедила главврача выступить с докладом, получилось здорово и очень весело. Сначала ей было не по себе, но потом она расслабилась, и нам всем было славно. Мы смеялись, и дурачились, и она тоже классно провела время.
Но потом – это не из-за главврача, мы знали, терапевт передумала и запретила клуб. Я знала, то есть, а нет, правильно сказала – я знала, и я осталась без клуба. Однажды утром она без всяких дополнительных толкований объявила, что клуб не справился со своей функцией, и на этом мне нужно его оставить. Больше ни собраний, ни повесток дня. Нам это не понравилось, и мне это не понравилось. Я сказала, что понимаю, но не понимала. Клуб помогал мне лучше сигарет Котика, лучше таблеток – поэтому я продолжала. Мне не нравилось обманывать, но, как говорила сама терапевт, мое благополучие должно быть в приоритете, и оно зависело от того, насколько благополучны все мы.
Неважно. Важно – что мне хотелось быть мрачной женщиной в клубах дыма и со всполохами света сзади. У меня была помада, Ксения подарила мне платье, и оно мне шло немножко больше, чем шло ей – я этим очень гордилась. Осталось только разобраться со вспышками и деньгами. Котик потыкал меня в бок, чтобы я не отвлекалась от музыки, от нашей поездки, а потом показал, что у него есть идея насчет вспышек. Он объяснял, но это было слишком технично, у нас не получалось понять.
В клинике он схватил меня за руку, потащил за собой.
– А обедать? – спросил [Наполеон], когда мы пробегали мимо.
Мы бросили ему слова – что мы не голодны и все остальные, и побежали экспериментировать.
23. попса
В последние дни Мари все время напевала Лану Дель Рэй, и теперь я никак не мог отвязаться от песни про наблюдение за мальчиками. Я притворялся раздраженным, и Мари делала вид, что пугалась, но еще она удивительно хорошо видела меня насквозь (не буквально) и понимала, что за показной сердитостью прячется страх.
Видите ли, Мари предложила нам с Ксенией выбраться из институции – не на прогулку или хотя бы выходные, а совсем выбраться, попутешествовать, придумать новую тему для ее научной работы, может, даже поучаствовать в разработке. Я по глупости проговорился насчет идеи агенту – отчего-то я представлял, что она воспротивится, не знаю, в тот вечер мне нравилось притворяться испуганной девушкой, которая находится на попечении у злодея, и теперь, когда девушка получила возможность улепетнуть, злодей этому не обрадуется. Агент была в восторге. Тут неожиданно выяснилось, что она давно мечтала, чтобы я выбрался на свободу, посмотрел мир, нахватался новых идей – и она была счастлива, что я наконец решился.
Я же не решился настолько, что попробовал разыграть карту с главврачом. Она, признаться, подвела меня еще больше, потому что у нее в столе нашлась моя распечатанная выписка, только дату впиши, уже даже печать и подпись стоят.
– Удивительно, что ты ее не нашел давным давно.
– Ну я обычно за другим прихожу. И – как же? А если что-то случится? А если приступ?
Она была права, сложно было не признать – приступов у меня не было уже почти десять лет, и восемь из них я не принимал никаких препаратов. Даже на терапию уже несколько лет не ходил, потому что нам особенно не о чем было разговаривать.
– Рано или поздно, – добавила главврач, – и это ружье выстрелит, и ты проснешься, а лечебницу осаждают толпы журналистов, фотографов, фанатов.
– Но, может, случится поздно? Или вообще в какой-нибудь другой книге?
– Или не случится вовсе. Но все-таки ты бы попробовал реальный мир, мой друг, вдруг понравится?
Я мог бы ответить, что она же не пробует – и вроде неплохо себя чувствует, но это было бы лишним.
Мари не расспрашивала. Мы договорились, что мне нужно подумать, и она ждала решения. Ждала совершенно идеально. Я не чувствовал ни нетерпения, ни что ей хочется надавить и услышать поскорее. Она могла бы живописать, как все будет замечательно, захватывающе, вдохновляюще – но не делала и этого. Я был благодарен, но и недоволен – решение целиком ложилось на меня, и я не знал, чего хочу. Лучшей советчицей в вопросе была бы Ксения, вот только я ожидал, что она набросится на возможность, согласится еще до того, как Мари закончит предложение, но Ксения молчала и кусала губы.
– Ты не хочешь уезжать?
– Даже не знаю. Раньше возможность выглядела далекой, если угодно, не_возможной. А теперь вот она, бери, пожалуйста, и я не знаю, хочу ли брать.
– Сочувствую.
Мы завели привычку молча сидеть или стоять где-нибудь, почти старик и молодая красавица, оба загадочно пялятся в никуда, пока не придут в себя и не разбредутся по разным углам.
– Если вы так симулируете сумасшествие, то я даже не знаю, что сказать. Как будто и не были никогда в больнице, – понарошку сердито блестела на нас линзами главврач. – Не хотите уезжать, оставайтесь, к чему эту нерешительность разводить, у меня больные беспокоятся из-за вас.
– Только они? – из раза в раз спрашивала Ксения.
Я мудро окончательно уходил в себя, чтобы не слушать ответ главврача и весь дальнейший разговор.
Так прошло время, пока тянулось ненастоящее расследование смерти Следователя и настоящее расследование, во время которого нашли пещеру – очень впечатляющую, надо сказать, комфортную и уютную. В день похорон я твердо сказал себе, сегодня. Никаких больше ожиданий снизошедшей мудрости, я приму решение сегодня и сразу озвучу его, чтобы потом не передумать еще несколько раз. Прошло утро – мне было некогда, нужно было подготовиться к похоронам, пусть моя подготовка и сводилась к тому, чтобы вытащить из шкафа костюм и причесаться. Прошли похороны – но это было не время думать о важных вещах, к тому же я искренне опасался, что Повелительница топоров что-нибудь выкинет, в последнее время она совсем сдала. Я мог бы аргументировать нежелание уезжать тем, что буду скучать по ней, по другим, но правда была в том, что все они скоро позабудут меня. По дороге в институцию мне было не до раздумий, и тут у меня не было никаких оправданий, только собственная трусость. Эта трусость в итоге меня и смотивировала.
