Антон пришел с опозданием и сел рядом с ней. Свободных стульев в зале было много, но он сел рядом с ней, и это показалось ей невежливым. Она вообще находила Антона человеком неприятным. По ее мнению, он не умел есть, носил уродливые белые мокасины и флиртовал с молодыми нянечками. Как будто не понимал, что он старый хрыч и выглядит просто смешно. Тем не менее, когда он сел рядом, по ее телу прокатилась легкая дрожь. И такая же, только более сильная, когда он коснулся коленом ее ноги. Она решила, что это остаточные проявления гриппа, которым она болела на прошлой неделе, отодвинула свой стул и сосредоточилась на фильме. Ближе к концу картины она не удержалась и скосила на Антона глаза. Он плакал! Слезы абсолютно не вязались с ее представлением об этом человеке, и Катя списала их на его проблемы со здоровьем. Наверное, у него конъюнктивит. Или воспаление слезных каналов.
Фильм кончился. Немногочисленные зрители встали с мест и разошлись по своим комнатам. Только они с Антоном продолжали сидеть и смотреть на бежавшие по экрану титры.
– На самом деле, – сказал он вдруг, не глядя на нее, – все фильмы Михалкова про одно и то же.
– Про что же, интересно? – спросила она саркастически, не поворачивая головы.
– Про трагическую и прекрасную силу любви, – ответил Антон. – Про то, что она способна двигать горы и рушить мосты. Про то, что она одновременно и ослепляет людей, и раскрывает им глаза. Он говорит об этом и в «Урге», и в «Утомленных солнцем», и здесь тоже. Его героев лихорадит от любви. И мужчин, и женщин. Любовь у него – это хроническая болезнь. Но она же и лекарство.
– Как красиво вы это сказали…
Тогда она впервые удивилась тому, что будет много раз поражать ее впоследствии: его способности говорить как по писаному, словно, прежде чем произнести фразу, он выстраивает ее в уме в строго продуманном порядке.
По экрану проплыл последний титр с именем режиссера. Повода продолжать сидеть в зале больше не оставалось.
– Я видела, как вы плакали, – сказала Катя, по-прежнему не глядя на него.
Она боялась, что, если их глаза встретятся, это все испортит.
– А-а, это, – пренебрежительно махнул он рукой. – Конъюнктивит.
– Я так и подумала.
Запахло стиркой, резко и неприятно. В строящемся новом крыле здания что-то сверлили, и до них доносилось глухое жужжание дрели. Раздался щелчок – кассета в видеомагнитофоне докрутилась до конца, и пленка стала отматываться назад. Катя сидела не двигаясь. Антон тоже. Протянувшаяся между ними ниточка была очень тонкой, и любой неосторожный жест…
– А зачем я, собственно говоря, вру? – неожиданно повернулся он к ней. – В нашем возрасте уже можно позволить себе правду. Верно?
– Можно, но не всегда нужно, – ответила она, тут же проникаясь ненавистью к той женщине, что сидела внутри нее и иногда говорила ее голосом.
– Нет у меня никакого конъюнктивита, – сказал он. – Я плакал, потому что подумал… Прежде чем я доберусь до конечной остановки, мне хотелось бы еще хотя бы раз пережить ощущение этой бури. Но я не уверен, что это возможно.
– И вы еще жалуетесь? Вы все-таки это испытали, пусть всего раз в жизни. Многим и этого не дано. Многие думают, что такое бывает только в кино.
– Катя, так мы все – кинозвезды, – сказал он и посмотрел ей в глаза серьезно и сосредоточенно, как будто в данный момент они занимались любовью и он был в ней. – Мы все – кинозвезды, и мы играем в фильме, который снимают про нашу жизнь.
Она рассмеялась. И тут же извинилась, чтобы он не подумал, что она смеется над ним. Просто у него было такое лицо… Она снова засмеялась, и он, нисколько не обидевшись, засмеялся вместе с ней.
– Это все фильм виноват, – он показал рукой на экран. – Слишком на меня подействовал. Надо ограничить его аудиторию публикой до шестидесяти. Пусть его смотрят те, кто еще способен контролировать свои эмоции. Почему некоторые фильмы запрещают смотреть детям и подросткам «до»? Должно быть наоборот!
В тот же вечер она пригласила его к себе. Он ласкал ее, целовал и обнимал, но заниматься с ней сексом не захотел. Сказал: «Еще рано». А она подумала (и впоследствии думала так же много раз): «Это человек-сюрприз, как шкатулка с двойным дном» – и влюбилась в него окончательно. Она не разлюбила его, даже когда узнала, что он не еврей, и убедилась, что, несмотря на умение раскатисто смеяться, иногда совершенно неожиданно, – он погружается в черную меланхолию, которая может длиться несколько недель. Она не разлюбила его, когда выяснилось, что, обладая несомненно высоким интеллектом и постоянно стуча на пишущей машинке, он всю жизнь проработал обыкновенным слесарем. Что к любому блюду он добавляет рубленый чеснок. Что в ту самую первую их ночь он не переспал с ней по вполне определенной причине.
По дороге домой они прошли мимо красивого коня шоколадной масти. Никита успел подыскать себе других слушателей, чтобы мучить их рассказами о Михалкове, и Катя с Антоном шагали вдвоем. Молча. Она – во власти воспоминаний, а он… Поди догадайся. Она уже достаточно ему доверяла, чтобы не лезть без нужды в его мысли. Вдруг он оторвался от нее и приблизился к забору.
– Иди сюда, коняшка! – позвал он, и конь, гордый своей красотой, подбежал к нему.
Антон сунул руку в щель в заборе, потрепал коня по морде и что-то ему прошептал.
Вчера ночью, после очередной неудачной попытки, Антон скатился с Кати, лег рядом с ней на спину и сказал:
– Хватит. Все равно ничего не выходит. Таблетки не помогают.
– Ничего страшного. Это не имеет значения, – сказала она, а про себя подумала: «Жалко, что в постели у него пропадает чувство юмора. На самом деле все это смешно».
– А мне страшно, – сказал он. – Я больше так не могу. Я не могу смотреть, что с тобой творится.
– Со мной? – удивилась она.
– С тобой. Чтобы такая женщина, как ты… в расцвете лет… тратила время на меня… Я хочу, чтобы ты знала: я не против того, чтобы ты… ну, встречалась с другими. Я совершенно не против. Я не хочу, чтоб ты лишала себя удовольствия. Для этого нет никаких причин. Я думал, что здесь, в Израиле… Новая жизнь и вообще… Но если я не могу… Тогда пусть кто-нибудь другой…
– Какой еще «другой»? Ты что?
– Есть много таких, кто…
– Кто, например? – перебила она его. – Антон, это очень мило, что ты так думаешь. Мне это льстит. Но я уже старая.
– Я уверен, что Никита…
– Антон, ты меня поражаешь. Ты думаешь, я готова броситься на шею каждому болтуну? Может, он того и хочет, но… Этого мало. Я тоже должна захотеть. А я не хочу никого, кроме тебя.
– Я тебе не верю. Ты хочешь сказать, что в нашем квартале тебе ни разу никто не приглянулся? Этого не может быть.
– Ты прав, – сказала Катя, стыдливо потупившись.
Настало молчание. Катя не торопилась его прервать, словно собиралась с духом перед исповедью. Она чувствовала страх Антона, который весь сжался, но продолжала молчать. Это доставляло ей наслаждение.
