Однако дома его ждал неприятный сюрприз: в гостиной на синем диване лежал с закрытыми глазами и влажным компрессом на лбу младший сын.
– Моше, как хорошо, что ты пришел! – обрадовалась вышедшая ему навстречу из кухни Менуха. – Не знаю, что и делать. Его привезли из детского сада с температурой тридцать восемь и один, а сейчас уже тридцать девять и две. Я уж и холодной водой его обтирала, и компресс сделала, и куриный бульон сварила. Но он к нему даже не притронулся.
– Когда ты в последний раз мерила ему температуру? – спросил Бен-Цук.
– Двадцать минут назад, – сказала Менуха. – А сейчас кладу ему руку на лоб, а он весь горит.
– Давай померим еще раз, – предложил Бен-Цук, и она протянула ему градусник.
– Открой ротик, мой сладкий, – сказал он, наклоняясь к сыну.
– Пап, – сказал тот, приоткрыв один глаз, – а на антресолях чемодана нет. Мы его одолжили дяде Аарону.
– Целый час уже это твердит, – сказала Менуха. – «На антресолях чемодана нет, на антресолях чемодана нет». Ума не приложу, чего он хочет.
– Давай, мой сладкий, открой ротик, – повторил Бен-Цук, пытаясь унять внутреннюю дрожь. – Вот… Папа ставит своему мальчику градусник. Молодец. А теперь закрой. Отлично.
Не успел градусник коснуться губ ребенка, как ртуть поползла вверх: через две минуты перевалила через 40, еще через минуту достигла отметки 40,9.
40,9. Знакомая цифра… Мошику понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он ее уже слышал. Янука Данино! У него была точно такая температура! Однажды после пятничного ужина они с Данино вышли на балкон, и тот, разоткровенничавшись, рассказал ему про это. Они повезли ребенка в больницу, но было уже поздно.
– Пошли, – сказал Бен-Цук Менухе, подхватывая сына под мышки. – Мы едем в больницу.
– Я только кое-что возьму, – сказала Менуха, надевая головной убор. – Я мигом. – И побежала за псалтырем.
– На антресолях чемодана нет, на антресолях чемодана нет, – бормотал мальчик, обнимая отца за шею, пока тот нес его к машине.
Исходивший от ребенка жар проник сквозь одежду Бен-Цука, расплавив его защитную броню, и его желание бежать с Батэль улетучилось.
– И дался ему этот чемодан, – пробормотала Менуха.
Бен-Цук промолчал, завел машину, дал по газам и проехал перекресток на желтый свет.
– Кстати, он прав, – сказала Менуха дрожащим голосом.
– В смысле? – вздрогнул Бен-Цук.
– Чемодан действительно у Аарона. Я одолжила его ему в праздники, когда они ездили в Умань.
– А-а-а, – сказал Бен-Цук и проехал следующий перекресток на красный свет.
– На антресолях… – начал мальчик, но силы у него кончились и он не договорил.
Бен-Цук взглянул на него в зеркало. Менуха повернула к нему голову. Оба увидели, что веки у ребенка медленно опускаются.
Менуха побледнела как мел, закатила глаза и крикнула в потолок машины:
– За что нам это, Отче? В чем мы провинились?
Бен-Цук крепко, до боли вцепился в руль, выжал педаль газа до отказа, вспомнил крошечную, без надгробья – только столбик и картонка с именем – могилу Януки Данино на окраине кладбища и принялся беззвучно, даже не шевеля губами, молиться: «Только не это! Я на все готов, Отец Наш небесный! Только не дай ему умереть!»
* * *
Как только самолет, на котором Айелет и Янки улетали в Бруклин, оторвался от земли, температура у сына Бен-Цука моментально упала – так же внезапно, как поднялась, а на теле появилась красная сыпь, означавшая, что кризис миновал.
– Есть вещи, которые медицина объяснить не в состоянии, – сказал Менухе и Бен-Цуку лечащий врач.
– На все воля Божья, – добавил ассистировавший ему интерн в черной кипе.
«Побуду здесь еще несколько дней, подожду, пока сын поправится, и поеду к Айелет», – решил Бен-Цук. Но потом родственники Менухи отмечали бар-мицву, и не пойти было неудобно. Потом победивший на выборах Йермиягу Ицхаки предложил ему должность помощника с повышением оклада (обязанности у Бен-Цука остались прежние, за исключением строительства микв; по обоюдному согласию заниматься ими поручили другому человеку). Потом настали праздники. После праздников навалились дела. А потом в Тель-Авиве убили на площади премьер-министра, и все стали вести себя крайне осторожно. За рулем и не только.
* * *
По пути из Санта-Элены в заповедник Монтеверде Наим и Дайана попали под сильный дождь. Лило так, что не спасали даже толстые куртки. Поэтому, свернув с раскисшей грунтовой дороги, они углубились в лес, спрятались под развесистой кроной момбина – этого небоскреба тропического леса, сели на усыпанную палой листвой землю и прижались друг к другу.
Птичьего гомона не было слышно, но раз в несколько минут у них над головой коротко и деловито взмахивала крыльями какая-нибудь ищущая убежища птица.
Несколько минут Наим и Дайана терпеливо, как и положено путешественникам, смотрели, как все вокруг них размокает, и прислушивались к шуму дождя, а когда ливень немного стих, встали, намереваясь продолжить путь, но обнаружили, что одежда у них так промокла, что идти в ней почти невозможно.
– В путеводителе Lonely Planet я читал, что вдоль этой дороги есть жилье, – сказал Наим. – Давай вернемся и пройдем чуть дальше. Может, пустят обсушиться?
Дайана кивнула. Они путешествовали по Коста-Рике уже три месяца, и он научился понимать ее кивки. На этот раз она кивнула равнодушно, что означало: «Я рада, что ты берешь инициативу на себя, потому что моя голова сейчас занята совсем другим».
Несколько минут они шлепали по грязи, пока наконец не увидели спрятанную между двумя складками ландшафта хижину. Из трубы валил дым.
Они свернули с дороги, добрались, прыгая по настеленным в грязи доскам, до входной двери, и та вдруг распахнулась.
На пороге появились мужчина и женщина. Некрасивые и вместе с тем красивые.
– Проходите-проходите, – пригласили они. – Мы вас ждем.
Наим и Дайана недоуменно переглянулись, однако три месяца путешествия научили их, что когда ты говоришь «да», то шансов раскаяться потом гораздо меньше, чем когда ты говоришь «нет». Кроме того, в доме горел камин. Поэтому они вошли. Возле камина стояли два чемодана.
– Супу хотите? – предложил мужчина.
– Нет, спасибо, – смущенно отказался Наим.
– Да, спасибо, – согласилась Дайана, которая очень любила суп.
Мужчина принес две деревянные миски и наполнил их красноватой похлебкой.
– Я Джеф, – сказал он, протягивая им миски.
– А я Селина, – сказала женщина.
Наим и Дайана тоже представились, после чего воцарилось молчание. В тишине стало слышно, как они хлебают суп, и оба постарались есть потише, целиком засовывая ложку в рот.
