– Джон, можно тебя спросить? Есть ли такая вероятность… Ты случайно не… – Но Куилл запнулся. Если он ошибается, ему наверняка расквасят нос: кулаки у Джона были мощные. Нет никакого приемлемого способа спросить приятеля, товарища, другого мальчишку… «Ты случайно не девочка?»
– У женщин раз в месяц вот так идёт кровь, – с опаской сказал он. – Ну по крайней мере Мурдо так говорит. Это естественно. Им от этого никакого вреда нету, насколько я знаю. – Он проследил, какой эффект его слова произвели на Джона.
– Правда?
– Мурдо так говорит. А у него сёстры есть.
– А он не говорил, болит ли у них живот от этого?
– Он говорит, они делаются злые.
Казалось, будто Джон – понурив голову и закрыв глаза – собирается в чём-то исповедаться. Так она и сделала.
* * *
Оказалось, что мать Джон родила восемь детей, но семеро из них умерли. (Об этом Куилл смутно знал. На Хирте это было обычное дело.) Но когда восьмой родилась девочка, мать решила, что её муж, чего доброго, может сам помереть от разочарования: настолько ему хотелось иметь сына. Так что она сама перерезала пуповину, покрепче спеленала младенца и сказала мужу, что это мальчик. «Мальчика» назвали Джон и воспитывали соответствующе. Правду скрывали даже от самой Джон. В конце концов, кому повредит небольшая ложь во благо?
Возможно, никому – кроме Джон.
– Я никак не мог понять, почему то и дело вывихиваю лодыжки. И голос у меня вон какой высокий. А когда мы соревновались, у кого струя дальше – почему я никак не мог выиграть? Ни разочка? Я думал, я родился неправильным каким-то – бесполезный кусок овечьего дерьма – и совсем приуныл. Мамане в конце концов пришлось рассказать. Рассказала она мне всё при том условии, что я никогда не проболтаюсь ни отцу, ни другой живой душе. Сказала, что со стыда помрёт, ежели расскажу. Так что не рассказывай никому! – запаниковав, договорила Джон.
– Кому мне рассказывать? – спросил Куиллиам. – А про кровь она что-то говорила, маманя твоя?
Джон потрясла головой.
– А должна была! Должна была сказать! Нечестно это.
Куилл не мог не согласиться: было нечестно оставлять Джон в неведении. Может, бедной женщине нравилось убеждать себя, что Джон действительно мальчик. Или, может, она попросту забыла. Но чем больше Куилл вдумывался, тем более немилосердным это ему казалось – лишить Джон всех тех девичьих штук, которые она могла бы захотеть, которые могли бы ей понравиться: красные косынки, синие платья, брошки из пенни, которые носила каждая женщина, пение за работой – даже замужество! – и детская колыбелька в ногах кровати…
Но, конечно, Джон была права: Куилл не должен выдавать её секрета – не здесь, не сейчас. Девчонки ловили птиц сами по себе. Мальчишки – сами по себе. Но перемешать их – это всё равно что сунуть свечку в мешок с перьями.
– Сохраним это промеж нами двоими, – сказал Куиллиам. – А то хлопот не оберёшься.
Она молча кивнула. А потом спросила, о чём это он.
Его собственная мать всегда говорила ему: «Доброта и пенни тебе не стоит, Куилл». Сейчас он должен подобрать какие-то добрые слова.
– Ну, подумай о дуэлях, друг! О разбитых сердцах! Все мальчишки захотят на тебе жениться! Ты же такая… хорошенькая и всё такое.
Джон порозовела от удовольствия.
– Так ты что, и раньше догадывался?
– Не-е-е! Ну… может, подозревал разве что – ты ж такая… махонькая и хрупкая.
Джон была так благодарна, что целую минуту трясла его руку, плача, как – что ж – как девчонка.
Куиллиам был так благодарен Мурдо за рассказы о ежемесячных женских тайнах, что немедленно отправился прямиком к другу и поведал ему, что Джон на самом деле девочка.
– Только никому не рассказывай, понял? Никому. Я пообещал.
– Кому мне рассказывать? – ответил Мурдо и пожал плечами. Однако на лице у него появилось какое-то странное выражение, которое Куилл мог расценить лишь как проблеск надежды.
* * *
Дальше «пастор» Кейн решил, что каждый должен раз в неделю исповедоваться перед ним в грехах. Каким-то образом, даже не обсуждая этого, Кейн отошёл от ловли птиц и стал священником на постоянной основе.
Эта идея, должно быть, пришла к нему внезапно да так понравилась, что он не стал даже дожидаться вечерней молитвы, чтобы объявить её, вместо этого отправив Юана найти каждого из мальчишек и сообщить им время и день недели, когда они должны парами явиться на исповедь. Может, таким образом Кейн хотел провернуть свою задумку в обход мистера Дона и мистера Фаррисса. Объяви он свой план всем за ужином – и мужской смех или протестующий рёв могли бы подорвать его ореол святости. А в свою святость Кейн верил твёрдо. Он начал придерживать отвороты своей куртки, как – он это замечал – преподобный Букан придерживал лацканы своего пальто. Если он собирался быть пастором кирка, обе его руки определённо должны быть свободными, чтобы держаться за лацканы и выглядеть внушительно. А значит, с ловлей птиц должно быть покончено.
Когда Донал Дон наконец прознал о призывах на исповедь, он так и вскипел от ярости. Щёки у него сделались фиолетовыми, и он бросил на землю птицу, которую ощипывал.
– Бога ради, мы что, католиками сделались? Только иноземцы да католики «исповедаются в грехах». Он что, Папа Римский? И скажите мне на милость: он теперь и отпускать грехи никак может?
Мистера Фаррисса тоже переполнило отвращение, так что на висках у него вздулись синие венки – однако он ничего не сказал. Подобно устрице, что глотает гравий и плотно смыкает свои створки, Фаррисс редко облекал чувства в слова. В любом случае, они с Доном уже сдали ответственность за души мальчишек на Коула Кейна (просто потому, что ни один из двоих не чувствовал себя способным нести эту ношу). Так что, возможно, отчасти это они были виноваты, что он столько о себе возомнил. Тем не менее, если Кейн думал, будто Дон и Фаррисс станут «исповедоваться в грехах» перед ним – ему стоило подумать ещё разок.
Тем вечером пещера была полна мальчишек, пытающихся придумать, в чём им исповедоваться. Когда они с надеждой обратили глаза на Куилла, он поднял руки в защитном жесте.
– Не спрашивайте меня. Мне-то откуда знать?
Казалось, его назначили на какую-то новую пугающую роль: «одарённого Толковыми Мыслями» – и он не до конца понимал почему. Может, это связано с тем, что он Король Олуша? Нет, Король Олуша просто хорошо лазает. Куилл не припоминал, чтобы дома, на Хирте, отличался чем-то выдающимся. И всё же… и всё же, оглядываясь на свои младшие годы, он вспоминал, что ему казалось, будто мальчишки постарше совсем другие, не такие, как он – им можно было доверять, они были… Может, он достиг того возраста, когда пора начинать становиться кем-то другим – кем-то, на кого люди могли рассчитывать, у кого могли просить помощи, ответов? Эта мысль ошеломила его.
Но потом к нему подползла Джон и спросила:
