Но потом поднялся Найлл и описал мать Джон – потрясающе подробно – вот так просто – а потом стал описывать дедушку Джон, и их корову Флору, и кустик диких ирисов у их двери, и начищенные башмаки, стоявшие носок к носку у очага, которые никто не носил, кроме как по воскресеньям. Мать Джон тотчас воскресла перед ней, и даже Мурдо с Куиллом словно очутились перед очагом в её домике, завидуя этим башмакам.
– Нарекаю тебя «Хранителем Лиц», – пошутил Куилл, вспомнив, как Кейн помпезно провозгласил себя Хранителем Трутницы. Но Найлл уставился на него таким взглядом, словно Куилл только что сделал его наместником какого-нибудь неприступного замка со стенами, от пола до потолка увешанными портретами.
– Хранителем Лиц? – переспросил он, и его худенькое лицо с сияющей улыбкой немедленно запало всем в память. – Я Хранитель Лиц!
* * *
Как только гости ушли, поспешно взбираясь по Стаку и придумывая оправдания тому, куда это они запропастились, Куилл стал испытывать собственную память, воскрешая в голове всех людей с Хирты и тех, кто был сейчас над ним, в Средней Хижине. Выяснилось, что «пастор» теперь называет мальчишек своей «отарой». Но овцы все одинаковы: одну от другой никак не отличить. К тому же овцы глупые: скорее спрыгнут в море со скалы, чем позволят собаке вроде Крапивы погнать их домой. А никто из мальчишек глупым не был. Мурдина говорила…
Куиллиам резко оборвал эту мысль. Он уже не мог сказать наверняка, действительно ли он помнил, что Мурдина говорила что-то на Хирте, или просто вообразил, что эти слова выскользнули из клюва гагарки у кромки воды; или воображаемая Мурдина говорила то-то и то-то, лёжа ночью в его объятьях, когда они обсуждали прошедший день или выбирали имена своим будущим детям…
Мурдина говорила:
«Мы все должны быть кем-то, дорогой, иначе кто мы есть? Каждый умеет что-то особенное. Каждый мальчишка в некотором роде король».
* * *
Калума он сделал «Хранителем Музыки». Голос у Калума сломался в прошлом году и, в отличие от его одежды, словно расширился и стал поистине чудесным. Глядя на Калума, никто и подумать не мог бы, что внутри прячется такой голос. Сам он не до конца в себя верил: своего нового голоса он смущался. Но восседая на мешке с пухом – «Трон Хранителей» – и нося титул Хранителя Музыки, когда остальные принимались скармливать ему куски полузабытых гимнов и плачей, он глотал их и выдавал роскошные, полные варианты каждой песни, заставлявшие мальчишек или плакать, или плясать.
* * *
Джон была объявлена «Хранителем Игл». Все мальчишки делали иголки из перьев глупышей – обдирали их с крыльев и пытались продырявить стержень остриём единственного ещё пригодного на это ножа. Куилл сказал, что хорошие иголки будут на вес золота; с ними нужно обращаться аккуратно и хранить в надёжном месте.
Одежда у мальчишек разваливалась на куски, а с приходом зимы им понадобится одеваться теплее, а не наоборот. В августе они набили двадцать клейтов полными мешками птичьего пуха. Если у них получится теперь как-то обшить куртки и портки перьями, возможно – только возможно – они не умрут от холода.
– У ма швы ровнёхонькие выходят, – сказала Джон, неуклюже пытаясь вдеть в иголку конский волос.
При упоминании матерей придворные Короля Олуши разом вздохнули со всхлипом. Найлл спросил:
– А что мамули сейчас делают, Куилл?
Среди швецов поднялось беспокойство. Калум, державший острый нож, отложил его в сторонку, боясь порезаться. Куилл должен был придумать, как их взбодрить. В голове мелькнул образ Мурдины Галлоуэй, сходящей с лодки, и сброшенная перед ней на берег котомка старой одежды.
– Помните тот узелок, который привезли с Гарриса? – сказал он. – С одеждой старого Иана? Шерсть у рубашек совсем сгнила – ни на что не годится. Так что мамули сбивают из неё войлок – будет потник для серого пони. Вот прямо сейчас. На разделочных столах. Бух. Бух. Бух. И песни поют. И тут! Колотушка миссис Кейн стукается обо что-то твёрдое. Миссис Кэмпбелл думает, будто это камешек, и тычет в него иглой. Но это не камень! Это что-то металлическое и сияет сквозь шерсть, всё такое жёлтое и блестящее. Это золотая монета! И чем дольше они сбивают шерсть, тем больше раздаётся бряцанья. Старый Иан вшил свои богатства в рубашку, вот оно что! Тут целых четыре… пять – нет! – семь золотых гиней! Миссис Фаррисс начинает говорить, что купит на свою гинею воскресную шляпку. Но миссис Гиллис отвечает: «Нет, Агнес, постой! Мы должны отложить это для наших мальчиков, когда они вернутся с Воина».
Очередной общий вздох-всхлип – на этот раз восторженный. Мальчишки сомкнули замёрзшие ладошки на воображаемой золотой монете.
Кроме Лаклана.
– Окромя моей, – проворчал он. – Мой папаня у неё отберёт ту монету – не успеет она плюнуть.
Остальные его не услышали: слишком были заняты, воображая, как поплывут с мистером Гилмором тратить свои богатства на Гаррис – а то и дальше. На мгновение о Конце Света позабыли, и Хирта снова сделалась населена матерями, отцами и повседневными делами. На мгновение ангелы заменились в мальчишеских головах мамами, а надежды на вознесение заменились надеждами на возвращение.
Когда Калум принёс Куиллу весть, что Донал Дон почти закончил свой плот, это казалось практически доказательством: домой их вернёт тяжкий труд и здравый смысл, а вовсе не целые недели воскресений и не пылающие колесницы.
* * *
Всё, что Куиллу было нужно от Кеннета – чтобы тот держался подальше. У каждого в сердце имелось для Кеннета местечко – крошечное, тёмное и обиженное. Никто никогда не сокращал его имени: чтобы описать злобность мальчишки, требовалась каждая буква. Мальчики не нуждались в его обществе, но, конечно, Кеннет их выследил. Они услышали его задолго до того, как он явился: он громко проклинал покрытые скользкими ракушками и моллюсками скалы. В Нижнюю Хижину он вошёл на середине предложения, обзывая «пастора» «занудным кретином». Очевидно, он впал в немилость Коула Кейна. И всё же он не переставал быть отъявленным стукачом, использующим информацию в качестве лома, чтобы пробивать себе путь. Гостем он был нежеланным.
Он оглядел сборище мальчишек. Выхватив у Мурдо удочку, он попытал силы в рыбалке, но через минуту же бросил. Поймал выпавшую из мешка для историй пушинку, дунул на неё и попытался таким образом удержать в воздухе. Спихнув Джон с перьевого мешка, Кеннет подобрал его, надел на голову и стоял так какое-то время, напоминая здоровенный гриб. Потом неожиданно, ни с того ни с сего, он пробурчал:
– А Хранителем чего буду я?
Куилл притворился, что не услышал, потому что, честно говоря, он понятия не имел, что Кеннет мог бы хранить. Но в последовавшей тишине все почуяли обиду, струящуюся от задиры, как вонь от морского котика. Сгорбившись так, что плечи оказались на уровне ушей, Кеннет повернулся к выходу, без сомнения, заготовив яд, чтобы влить его в уши «пастора» – имена всех грешников, якшающихся с колдуном Куиллиамом.
– Какой сегодня день недели, можешь мне сказать? – окликнул его Куилл, когда Кеннет вылезал из устья пещеры.
