– Так тебе нужна машина или нет?
27
Рыская по потайным коридорам, Рис едва мог сдерживаться. Девушка. Риск. Всю свою жизнь он был крайне осторожным человеком. Всегда скрупулезно просчитывал все за и против, возможные варианты развития событий. Рис не верил в Бога, но будь у него какая-то религия, то смысл ее сводился бы к следующему: не дай себя поймать. Главным мерилом его дней была дисциплина, рожденная этой религией. Выбор цели… Завладение целью… Он мог месяцами делать выбор и планировать, только чтобы забросить и то и другое при малейших признаках опасности для той тайной жизни, которую для себя создал.
Но так было до появления этой девушки.
Икс велел подождать, но Рис не стал – просто не смог, и никакое мерило в мире не было настолько велико, чтобы оценить масштаб этого риска, – только не при том, что в качестве одной из переменных фигурировал Икс.
Все еще изумленный собственной дерзостью, Рис проверил камеры наблюдения, убедился, что въездные ворота закрыты и что датчики движения включены и активны. Охранная система представляла собой настоящее произведение искусства – разработал и установил ее один бывший агент секретной службы за сто тысяч долларов единоразового вознаграждения, выплаченного наличными и без всякого торга. На территории было восемнадцать видеокамер, еще дюжина в доме.
Оторвав взгляд от мониторов, Рис налил себе стакан бурбона «А.В. Харпер». Он был не большой любитель выпить, но избыток адреналина сделал его дерганым, а этот конкретный бурбон вроде помогал.
«Единственный бурбон, которым наслаждаются в ста десяти странах мира».
В свое время это был очень популярный слоган, его любил повторять отец. Рис как наяву видел сейчас перед собой своего старика: коротко подмигнув, тот одним махом опрокидывал стакан.
«Давай-ка поспешим, пока твоя мать не вернулась домой…»
Железнодорожный машинист, он погиб, когда Рису было всего семь, – раздавленный между двумя вагонами на сортировке. Мать Риса оказалась достаточно сильной, чтобы растить сына в одиночку, но она тоже оставила его, скончавшись от рака пищевода, когда Рису исполнилось двенадцать.
Прикончив бурбон, он отошел от мониторов наблюдения и двинулся по одному из потайных коридоров, которыми было изрезано все северное крыло его дома. У него были и другие безопасные места, другие убежища, разумеется – как его собственные, так и принадлежащие другим людям, которые Икс сделал для него доступными, – но северное крыло было чем-то особенным.
И Сара была здесь первой.
В следующем коридоре Рис свернул вбок, чтобы протиснуться между стойками каркаса стены и фанерной зашивкой. Единственная голая лапочка давала достаточно света, чтобы различать обстановку, но Рису она не требовалась. Он и так знал здесь каждый угол и поворот, каждую комнату за тонкими гипсокартонными переборками и каждое безопасное место для наблюдения. Вот зачем он вообще построил это северное крыло.
Полная скрытность.
Возможность наблюдать.
Рис представлял себе комнаты за стенкой, минуя их.
«Ванная, спальня…»
Девушка скоро очнется и пошевелится, и он будет там, чтобы наблюдать и слушать. Он не будет прикасаться к ней, разумеется, – днями и даже неделями, но такие интимные моменты тоже многое значили: то, как женщина одевается и ухаживает за собой, все эти маленькие ритуалы, свято оберегаемые и днем, и ночью миллионами представительниц слабого пола по всему миру…
На следующем перекрестке Рис свернул влево, протиснувшись в следующий коридор.
«Кухня, гостиная, встроенный шкаф с гардеробом…»
Остановился он за стеной главной спальни, откуда мог наблюдать либо через одностороннее стекло – якобы зеркало, либо через любое из маленьких идеально замаскированных отверстий. Но это было самое начало, так что Рис поднялся по лесенке наверх и лез вдоль потолочных балок, пока не оказался прямо над кроватью, где в креплении для люстры тоже имелся смотровой глазок. Сара так и не двинулась с того момента, как он столь заботливо ее уложил: светлые волосы на одном плече, тело целомудренно прикрыто простыней. Он мог укрыть ее по-другому, разумеется, или выставить голой напоказ. Но Рис в первую очередь был наблюдателем, причем наблюдателем терпеливым, – так что он лишь прикрыл глаза и улыбнулся в полутьме.
Ее звали Сара.
И она принадлежала ему.
* * *
Когда Сара очнулась, это было все равно как подниматься сквозь некое черное облако, мягко охватывающее ее со всех сторон – медленное парение ввысь. На миг она ощутила покой. Но где-то в самой глубине головы по-прежнему застряла заноза сна – серый свет с улицы и шум в комнате, мужское лицо, когда он вдавил ее в кровать и прижал ладонь к ее лицу. Сара тогда попыталась закричать, но поперхнулась чем-то тошнотворно приторным и мокрым, и его голос тоже был ужасающе приторным, когда он наклонился еще ближе.
«Вдыхай, не бойся…»
Тошнотворный вкус во рту, жжение в легких, быстрый накат дурноты…
«Вот хорошая девочка…»
Эта часть была хуже всего: задранный подбородок и жаждущие глаза, мелкие зубы в искривленном предвкушением рту… Она попыталась вырваться, но не было сил. Угасающая комната. Ее угасающее «я». Под конец Сара попыталась взмолиться, но губы словно вдруг куда-то девались, и глаза тоже куда-то девались.
«Это был просто сон», – подумала она.
Но вкус во рту говорил об обратном.
Сара рывком поднялась на кровати в комнате, которую никогда до сих пор не видела.
Та была абсолютно реальной.
И его пот опять капал ей на лицо.
Горло наполнилось слюной, и ее стошнило прямо на простыню, такую же бледно-розовую, как и стены вокруг. Она увидела металлическое изголовье, выкрашенное белой краской, портьеры цвета свернувшихся сливок… Прикрыла глаза, но комната по-прежнему стояла перед глазами.
Это была спальня.
Никакой одежды на ней не было.
Сара зарылась лицом в незнакомую подушку – боясь крикнуть, боясь, что сейчас он придет.
Он.
Все, что она помнила, – это сильные руки и свет луны у него на лице, приоткрытый рот и мелкие зубы, словно зубы ребенка.
«Вот моя девочка», – промычал он тогда. – Моя хорошая, сладкая девочка…»
Сара вскрикнула в подушку – просто не смогла сдержаться. Ей хотелось, чтобы стошнило опять, чтобы внутри ничего не осталось, но реальность была тем, от чего нельзя было избавиться даже таким отвратительным способом. Когда эта фантазия миновала, она вновь стала искать в себе присутствие духа. Крепко зажмурилась и сосредоточилась на биении своего сердца, а потом – на дыхании в своих легких. Напомнила себе обо всем, что уже успела пережить в свои двадцать семь: череду сомнительных ухажеров и аборт в каком-то трущобном переулке, ссору с родителями и целый год мыканья по случайным знакомым в Хейт-Эшбери
[45], когда порой у нее даже не было крыши над головой.
