Но про святость — точно ли так? А вдруг и это — как развитой социализм, как все эти идеалы, страшно далекие от народа, декларативные, никчемушные? Сначала Денис от себя такие мысли гнал, а потом понял, кто даст ему ответ.
Нет, не книжный шкаф. В нем про православие ничего не было. Был Новый Завет, еще дореволюционное издание, купленное родителями когда-то давно за трояк у пьяного ханурика, Денис давно уже прочитал Евангелие, теперь пытался грызть всё остальное, но складывалось как-то плохо. А главное, было непонятно: а как вот этот вот текст соотносится с тем, что происходит в церкви? Вот утреня, вечерня, все эти посты и сложные на первый взгляд правила — они же в Евангелии не прописаны, и дальше в Новом Завете о них ни слова. Откуда это всё, в этом ли христианство? Нет, яти и еры дореволюционной печати ничего про это не говорили.
Была еще в шкафу «Забавная Библия» Лео Таксиля, Денис ее в те же подростковые годы полистал, да и забросил. Таксиль над Библией издевался, и притом очень глупо. Денис тогда понял только одно: если это единственное, что могут Библии возразить атеисты, лажает этот их атеизм. Не убеждает. Но тогда он этот вопрос для себя на время оставил, а теперь, после крещения, торжественно вынес Таксиля на помойку: в доме новоначального христианина таким сочинениям не место!
В общем, в этом деле шкаф вдруг оказался неважным помощником. Книжные магазины — тем более, даже букинистические. Ну, купил Денис в Камергерском переулке парочку томов «Памятников литературы Древней Руси» под редакцией Лихачева, да ведь и это было далеко не начало. Русь получила Православие в готовом виде, ну вроде как МакДоналдс на Пушкинской в январе открыли — и ходили в него теперь москвичи как в зоопарк, всей семьей в воскресенье, и по два часа в очереди стояли, лишь бы кусочек Америки на язык положить, посмаковать, а еще «быстрое питание», называется! Денис, правда, еще там не был, как-то не тянуло. Так вот: православие нашим предкам досталось сразу в византийской сборке. Кто и как его собирал? Где об этом почитать?
Даже книга Меня о православном богослужении, которую Вера нашла, она была — ну, как меню этого самого МакДака (так его продвинутые москвичи называли). Там было всё про сложившийся порядок. А откуда оно всё взялось? Кто первым догадался котлеты в булках плющить, и зачем это им?
Степанцов посоветовал Болотова, четырехтомник по истории церкви. А еще, чуть помедлив — книгу Карташева о вселенских соборах. Только, предупредил он, там новоначальным может быть соблазнительно.
Ага! — понял Денис. Значит, у Карташева-то все самое главное и будет! А что соблазнительно — так значит, по-взрослому. Уж этому их на филфаке научили задолго до третьего курса: вдумчиво читать тексты и не слишком доверяться первым впечатлениям. Древность — она другая. Она разная, но в любом случае совсем-совсем другая, чем то, что вокруг нас. И весь смысл классической филологии, как уже понял Денис — строить мосты. Не упрощать и не уплощать, не притворяться, будто всё понимаешь, а выстраивать с текстом свой сложный диалог. Называется — филология!
Да, но где книги-то брать? У Веры ни Болотова, ни Карташева не было. Оставалась библиотека. Та самая, Синодальная, которая в Даниловом монастыре. Выбираться туда часто не получалось, тем более, во время сессии, но, по счастью, прямо от Универа шел туда 39-й трамвай — старенький, уютный, дребезжащий. Сдал очередной экзамен или на консультацию сходил — занимай на конечной местечко у окошка, и пусть весь мир подождет. Пока едешь, готовишься к экзамену, приехал — а там Карташев!
В библиотеке, сначала для порядка, Денис спросил первый том Болотова и вздохнул с облегчением, когда узнал, что он выдан. А вот Карташев — был! Священное парижское издание еще 1963 года, Дениса тогда и на свете не было. Он примостился к столу у окошка, достал тетрадку для выписок (пригодится что-нибудь к следующей курсовой!), бережно раскрыл потрепанный том…
Всё начиналось не с самого начала, не с Евангелия. И всё равно было важно понять, как это сложилось — ну, тот самый Символ веры, о чем он и зачем. Итак, арианские споры — это Денис уже неплохо себе представлял. Христиане изначально верили, что Отец, Сын и Святой Дух — одна сущность, но три ипостаси, Они равны и нераздельны. А Арий считал Сына сотворенным и вторичным по отношению к Отцу. Разве это не ясно? Указали Арию на его ошибки, он отказался их признать и был анафематствован. Всё, поехали дальше.
Ан нет! Карташев описывал всё это так живо и так… политически, что ли, словно речь шла о каком-нибудь очередном Съезде народных депутатов. Дряхлеющая империя, государственное признание церкви и ее взрывное распространение (да не то ли и у них нынче в СССР, с этой модой на православие и прочую духовность) — и в результате горячие споры о самой сути. А главное, множественность культур! Арианство — это, оказывается, атака эллинизма на раннее христианство. Ну не могли эти эллины признать одну сущность и три ипостаси с этой их эллинской логикой, с их пантеизмом и платонизмом. Нужны посредники — вот и Сына определили в них, это еще от гностиков, ага.
И кстати… сущность и ипостаси — это же эллинские слова, от Аристотеля. В Библии такого нет. Получается, чтобы преодолеть искушение эллинизмом, надо было переложить библейское Откровение языком Аристотеля? Хм… не победа ли это эллинизма в конечном итоге?
А вот и Ориген появился у Карташева, прямо почти сразу! Его уже давно не было в живых, когда состоялся Первый вселенский собор, но ведь споры, споры-то велись, и Ориген стоял у самых истоков.
Фраза была такой вкусной, что Денис раскрыл свою перьевую ручку (дешевенькую, китайскую, но уж больно он эти перьевые любил!) и вписал с указанием страницы, готовая цитата для будущих работ: «яды эллинизма сильно давили и на сознание титана Александрийской богословской школы, великого Оригена».
— Ориген, — мысленно обратился к великому старцу Денис, — ты понял? Карташев тебя вон куда определил — в великие титаны. В отцы-основатели, можно сказать. Но яды эллинизма, вишь ты, давили. Недопонял ты, выходит, не оценил, не принял православную догматику сразу, как надо. Словно какой-нибудь Бунин Октябрьскую революцию. Старался-старался ты, систематизировал для них всё, создавал, можно сказать, экзегетику как метод, а тебя вот так приложили.
— А чего и ждать, — Ориген отвечал как бы изнутри самого Дениса, голос его не был слышен, но угадывалось каждое словечко, — потомки всегда подправляют предков. Что же до эллинизма — чего они хотели от уроженца Александрии? Чтобы я заговорил с ними по-египетски? Я-то сумел бы, да что бы они поняли… И был ли в ту пору для выражения христианской истины философский язык точнее и удобнее эллинского? Вытравить из христианства эллинское — значит, отказаться от самых его основ, переписать Евангелие на какой-нибудь другой манер. Кто рискнет попробовать?
Дениса ничуть не смутил разговор с воображаемым Оригеном. Так даже интереснее! Вот и у Карташева чем дальше — тем больше. «Логос евангелиста апологеты, естественно, понимали и толковали в смысле эллинской философии. Второе препятствие состояло в прикованности Иоанновского Логоса, как орудия творения („Все через него начало быть“, Ин. 1:3), к несовершенному ветхозаветному олицетворению Премудрости („Господь создал меня“, Притч. 8:22). Эти два препятствия тяготели над ранней христианской греческой мыслью».
