Эту цитату Денис выписал тоже, но смысл ее понять сразу не смог.
— Все просто, — голос подсказывал, не голос даже, а легкое предчувствие голоса, как в детстве, когда беседуешь с кем-нибудь несуществующим, например, в шуме дождя различаешь слова неведомого языка, — сей мудрец, Антоний Кыштымский, имеет в виду, что наши апологеты, раскрывая внешним притягательность нашей веры, неизбежно всё упрощали, а где упрощение, там приблизительность и неточность.
— То есть?
— Ну вот смотри, римляне обвиняли нас, что мы вводим новых богов, а это у них запрещено. Эллины наше учение презирали как нечто новое и неосновательное. Иудеи насмехались, будто про Христа ни слова в их писаниях не сказано. И вот наши апологеты — те, кто обороняли нашу веру от невежества и злобы — нашли цитату в Притчах древнего царя Соломона.
— Ну ты же понимаешь, что это псевдэпиграф? — Денису хотелось выглядеть поумнее, — что сам Соломон этого не писал, что он, так сказать, лирический автор, как Белкин в повестях Пушкина?
— Это неважно, — отмахнулся Ориген, — в общем, нашли в древней и славной книге строку про Премудрость, которой был сотворен весь мир. И справедливо заметили, что это сказано о Христе.
— Так и любую цитату можно к Нему подогнать, — возразил Денис.
— Почти любую, и это будет справедливо, потому что всё творение указует на Творца, а всякое мудрое слово возводит нас к источнику Премудрости. Так вот, они прочитали ее слишком буквально. Знаешь, как невежественные люди, читая в Писании о деснице Божией или Его очах воображают, будто Бог обладает руками и глазами, подобными нашим. А дальше заезженная метафора быстро становится самоценной, люди повторяют чужие слова и думают, будто самую суть.
— О, точно, — обрадовался Денис, — вот тут Карташев про тебя пишет: «Ориген значительно возвысился над апологетами». Преодолел, так сказать, буквализм с помощью аллегорического толкования. Все-таки уважает! Хотя как тебя, дедушка, не уважать…
— Все-таки и я пострадал за веру, — смиренно ответил тот.
— Расскажешь, каково это? — осмелел Денис.
— Ты вряд ли поймешь… — грустно ответил он, — такие вещи… их поймут по-настоящему только те, кто через них прошел. Спроси тех из твоей страны, кто лично пережил пытки. Их рассказы будут тебе понятней моих. Хотя… боль — она во все времена боль.
Денис замолк, ему стало стыдно. То есть… ну он вообще-то рта и так не раскрывал — просто перестал с Оригеном беседовать.
Зато целиком погрузился в Карташева. Раскрыл оглавление, нашел главку «Оригенистские споры», аж присвистнул от удовольствия и быстро перелистал книгу именно до этого раздела. И — мама дорогая! — о чем это все? Калейдоскоп каких-то имен, странных подробностей, и ясно только одно: спустя век или два после смерти Оригена сказанное им оставалось предметом самых горячих дискуссий. Ну прямо как Бухарин какой-нибудь! Как его трактовать, что он там сказал верно, а что напутал? А главное, с какой это делалось злобной страстностью, как эти люди Евангелие вообще могли потом брать в руки:
«Феофил вскипел, набросил на шею Аммонию свой омофор и начал душить и бить его, приговаривая: „Еретик! говори скорей анафему Оригену!“ Монахи в страхе убежали к себе в пустыню под прикрытие своих собратий... A Феофил испросил у префекта высылку из Нитрии трех братьев Долгих и, не откладывая, самолично отправился целым вооруженным походом в Нитрию. С ним были и епископы, и полицейские чины, служки и толпа уличных бродяг-громил».
Что, и это на память выписывать? Ну уж нет… Бродяги-громилы как богословский аргумент! Ориген, ты слышишь? Но Ориген молчал.
Он сдал книгу и вышел из библиотеки. Домой можно было доехать на том же самом 39-м до самых Чистых прудов, а там — хочешь еще на метро пару остановок, а хочешь — даже и пешком. Правда, у Данилова монастыря, в самой середине маршрута, место свободное уже не очень-то и найдешь, да и время к вечеру… Но можно встать где-нибудь в самом конце вагона, прижаться к стеклу, смотреть, как проплывают за окнами переулки и подворотни, и мысленно беседовать с Карташевым. Или с Оригеном. Даже еще не известно, с кем из них интересней!
Кстати, почему Ориген называл Карташева Антонием Кыштымским? Что он Антон — это точно. А Кыштым… причем здесь это? Надо будет справиться у кого-нибудь знающего. Ну хоть с Веры начать.
Денис шел по широкому монастырскому двору, где никогда не бывало пусто: то нищие, то сумасшедшие, то просто чиновники церковные, в рясах и без (в монастыре помещался отдел «внешних сношений», то есть МИД церковный), а за общим порядком следили казаки в опереточной какой-то форме. Но за чем тут уследишь? Разве чтоб не было кощунств там каких, либо хулиганств. А что возле церкви всегда странный народ ошивается, это уж Денис давно понял.
Странненькие люди выплескивались и за монастырскую высокую стену, а может, наоборот, оставались там, вовне, не сумев проскочить мимо ряженых казаков. И было рядом с такими на остановке… ну как-то неуютно, что ли. Вот и теперь: бабка в сбившемся платке, от нее попахивало мочой, бледный юноша с молитвословом в руках и явным психическим заболеванием в анамнезе — вот это вот всё… Трамвая пока видно не было, Денис малодушно решил вернуться на остановку назад — тогда, глядишь, и место у окошка сыщется. Или просто не хотелось рядом с этими блаженными рядышком стоять? Нет, эту мысль он от себя гнал. Даже решил, что бабушке место точно уступит, если другого не найдется.
Обрывок разговора долетел до него случайно. Двое стояли у самой стены, переговаривались тихо, но не так, чтобы шептались или секретничали. Просто отошли в сторонку перекурить…
Денис походя скользнул по ним обоим взглядом, ничего не приметил, хотя… Одно из лиц показалось знакомым. Ну вот то обычное полуузнавание рядом с храмом: то ли стояли рядом на всенощной месяц назад, то ли просто лицо типичное, православное такое лицо. И эти двое мазнули по нему небрежным взглядом, прикусили обрывок разговора. Но слишком уж не терпелось им договорить — едва Денис отошел шагов на пять, сзади донеслось:
— Так что недолго ему землю русскую поганить.
— Бычара дело знает, — отвечал другой, — не уйти ему.
Это «не уйти» стегнуло плетью. Денис вспомнил: Рождество, битком набитый храм, тот придурок с невнятным, словно зажеванным лицом, тусклым и злобным голосом… Он же — или показалось? — на лекции батюшки Арсения. И вот опять — то же лицо! Или нет?
И что, что это за разговор? Кто такой Бычара, о чем они вообще? Развернуться к ним, наброситься, спросить? Так не ответят. Еще, пожалуй, и… А может, просто треп? Мало ли безумцев на свете? Что, на каждый злобный выкрик в драку бросаться, на каждое шипение за спиной? Не-ет, у него Ориген, у него Карташев…
А тут и трамвай вынырнул из-за поворота — в нужном направлении, в центр, домой. Если бегом, можно было бы успеть к прежней остановке, вскочить, забиться в угол со своим Оригеном, ехать, не рассуждать, бояться. Только для этого придется пробежать мимо тех двоих. И снова сделать вид, что не услышал их разговора.
