– И здесь тоже. Неважно. Так я понимаю, приз будет?
– Вне всяких сомнений.
– И что же это? Каков наш Грааль? Ради чего мы идем на такой риск?
– В первую очередь, чтобы развеять…
– Ох, перестаньте увиливать! Да, развеять скуку, вновь почувствовать вкус к жизни. Я не о том. Его нет, так? Приза нет. Вы просто не предусмотрели этот момент, и теперь торопливо придумываете, как выкрутиться? Признайте, ну же?! Как я говорил, Роанок интересен уже сам по себе. Мы в деле, в любом случае.
– Приз есть.
– И это…
– И это секрет. Но прошу поверить мне на слово, вы будете поражены. Я скрытничаю исключительно по той причине, что любой из нас пойдет на многое, чтобы заполучить такое сокровище. Мне не хотелось бы портить игру.
– Даже так? В этом мире мало такого, ради чего я вообще готов шевелиться, а вы утверждаете, что я пойду на многое?
– Еще раз прошу поверить моему слову: приз более чем достойный.
– Интригует! Что ж, вашего слова мне достаточно. Остальные же…
– Более чем.
– Устраивает.
– И меня.
– Вполне.
* * *
Крепость воистину оказалась крепостью. Громадный двухэтажный барак, сложенный из толстых бревен, которые и трактором, доберись он до здешних мест, не разметать. Вместо окон – бойницы, высокие, но такие узкие, что не протиснуться и ребенку. Внутри резервуар с водой, запасы еды на деревянных стеллажах, закатки, консервы, трехлитровые банки с чем-то мутным, сундуки со спальниками и двухъярусные кровати. Деревенский аналог бомбоубежища. От бревен шел странный запах, и Виктор решил, что они наверняка обработаны противопожарной пропиткой. С местной паранойей – тем более обоснованной – можно было ожидать чего угодно. Даже зенитного орудия в подполе.
Где-то на втором этаже в глубине Крепости застрекотал генератор. Желтая дорожка электрических ламп пробежалась под потолком, разгоняя темноту. В скобы на входных воротах упал громадный брус, заменяющий засов. Община сразу словно выдохнула, расползлась по углам, занимаясь привычными делами. На электрических плитах зашумели кастрюли с водой. Четыре уцелевшие старухи, переговариваясь вполголоса, сооружали ужин. Старики группами расходились на посты, занимая заранее оговоренные позиции. Там они раскатывали спальники, готовясь ко сну, чистили оружие.
Отдельно расположили раненых, двоих стариков, располосованных когтями Морозова. С ними постоянно находился седовласый очкарик с бородкой клинышком, которого общинники без выкрутасов называли Чеховым. Он обрабатывал и перевязывал раны, и по зову его даже сам Козырь бросал дела и бежал, как подросток на подхвате, таща воду или аптечку.
Неприкаянный Виктор дошел до конца здания, уперся в глухую стену, по виду способную пережить ядерный взрыв, и побрел обратно. Бросалось в глаза, что и здесь не было крестов, не пахло ладаном или горящими свечами, а вместо икон по стенам висели огнетушители. Звеня цепями, словно привидение, Виктор выбрал для себя пустующую кровать и завалился на нижнюю койку.
Натруженные мышцы благодарно расслабились, затрепетали. Не хотелось ни есть, ни пить, ни думать. Даже желание осмыслить произошедшее отошло на второй план, растворилось в чистой усталости. Завтра. Всем этим смертям, превращениям, страшным открытиям он станет ужасаться завтра. Пока же нужно сделать самую малость: смежить веки и проспать часов двенадцать. Но даже первую часть этого простейшего плана реализовать не удалось. Взгляд упорно продолжал залипать на коричневатом сучке, концентрическими кругами расходящемся на доске второго яруса.
– Чего хандришь, дорогой? – прозвучало над ухом.
На койку без приглашения опустился рыжий Фома. От него густо пахло костром, бензином и лесом. Неразлучный калашников он пристроил между коленей с бытовым безразличием. Виктор подтянул мосластые ноги, освобождая место. Обнял их сцепленными руками, по итогу заняв на удивление мало места. Фома поглядывал на него цепкими молодыми глазами, контрастирующими с морщинистым лбом и набрякшими веками. Грубые, с глубоко въевшейся грязью руки Фомы вынули из нагрудного кармана энцефалитки мятую пачку папирос. Покрутили ее задумчиво и спрятали обратно.
– Вот засада, вечно из головы вылетает, что в Крепости ни-ни.
Фома выразительно почесал редеющую макушку, долго, щурясь на просвет, разглядывал что-то под толстыми слоящимися ногтями. Наконец вздохнул, понимая, что дальше тянуть смысла нет. Да и раньше не было.
– Ты, поди, на железяки обижаешься? – Он поддел пальцами обвисшую цепь.
– Да нет, отчего же? – Виктор сам не ожидал от своего голоса такой едкости. – На железяки чего обижаться? На людей обижаться надо.
– Ай, красава, уел старика, – беззлобно пробормотал Фома, глядя под ноги. – Ты, братан, зла на нас не держи. Сам все видел, понимать должен…
– Что понимать-то?! Что мертвый человек из костра выпрыгивает? – окрысился Виктор. И весь сумбур из головы вдруг полился через рот: – Что какое-то… да что это?.. существо какое-то… голову оторвать!.. зубы как у льва!.. а в него стреляют, а ему насрать!
Фома кивал не перебивая. Изредка вставлял, словно соглашаясь:
– Да, да. Всё так. Отож.
А когда Виктор выдохся, утешающе похлопал его по колену и спросил:
– Как звать-то?
– М-меня? – опешил тот. – Коваль. Виктор Коваль.
В голове никак не укладывалось, что кто-то из этих людей, с которыми он провел целый день длиною в жизнь, мог не знать его имени.
– Вот что, Витя, все это пугает до усрачки, конечно. Плавали – знаем. Я когда впервые увидал – еще жив был светлой памяти Авдей Светозарный, – тогда сам чуть в штаны не наложил. А у меня, Витя, Афган за плечами. Я всякого насмотрелся, меня удивить ни хрена не просто. Ан нет же! Как перед Господом тебе говорю, чуть портки не испачкал!
Виктор не ответил. Теснее обняв колени, вдруг поймал себя на том, что раскачивается вперед-назад. С трудом заставил непослушное тело замереть в неудобной, но хотя бы статичной позе.
– Молчишь? Все ж таки обиделся… – Фома досадливо куснул ноготь большого пальца. – Ты, Витя, правильно пойми. Слышал небось, чего Козырь говорил? Война у нас. Священная. Может, даже поважнее, чем Великая Отечественная, прости мне, Господи, гордыню мою. Так что при всех заслугах твоих – а ушатал ты эту погань знатно, спору нет! – береженого Бог бережет. Сам же видел, вроде и человек перед тобой, а нутро червями изглоданное, адским огнем выжженное. А проверить как? Не вскрывать же тебя, живого?
Он повесил голову, вздохнул тяжело. Не зная, чем себя занять, Виктор хрустел пальцами. Внутри него бушевала до странности подростковая обида: с одной стороны – он понимал все резоны общинников, а с другой – мучился и орать хотел оттого, что никто не желает его понять. Эта несправедливость давила на глаза и колола в носу так сильно, что Виктор прикусил щеку, лишь бы не расплакаться. Подумалось, что суровые воины Христовы вряд ли отнесутся к его истерике с пониманием.
