Она много говорила о голоде. Эти истории о времени, когда ей самой не удавалось поесть досыта, порождали чувство вины, и оно заставляло каждый раз дочиста вылизывать тарелку, даже если я не была голодна. Кажется, бабушка пыталась заставить меня наедаться, пока была возможность, будто пережитый ею страшный, бездонный голод должен был вернуться и отогнать его было можно, только если заранее съесть больше.
Но все блюда, которые я впихивала в себя, рискуя лопнуть, не помогли мне, когда голод все-таки пришел. Он сам по себе ужасен, но страх его – еще хуже, а я боялась его больше всего на свете. Сейчас, оглядываясь назад, я должна честно признаться: тогда мы не голодали. Еда была хуже, чем хотелось бы, разнообразием не отличалась, но желудок у меня всегда был полон. Однако я боялась тех ужасов, которые описывала бабушка, и страх этот сжимал мои внутренности, будто когтями, заставляя поверить: самое плохое уже случилось. Я ложилась спать после плотного ужина, но ворочалась, как если бы ничего не ела, а потом просыпалась слишком рано, борясь с удушающим страхом ночи. И каждое утро наблюдала, как солнце, будто бы в дымке, поднимается над горизонтом, непреклонно подсвечивая каждую частицу смога и отражаясь от каждого блестящего следа собачьей мочи на тротуаре. Ибо даже Верхний Ист-Сайд – знаменитые широкие авеню, сверкающие витрины магазинов, площади под покрывалом серого асфальта, по которым прогуливаются одетые в дизайнерские костюмы люди в темных очках и ботинках на красной подошве, – не мог похвастаться отсутствием экскрементов, которыми изобиловал город. Здесь усердно пытались скрыть их, отдраить улицы и переулки, но тщетно. Странно было представить, что когда-то это шумное, грязное, вонючее место могло занимать мое воображение и казаться мечтой. Вот бы хоть на день оказаться на месте человека, у которого этот город вызывает трепет! Как знать – вдруг смена ракурса помогла бы побороть мое сопротивление?
Я отвозила Исаака в сад, и передо мной разворачивалась череда очень дорогих часов, оплату которых я не могла себе позволить. Поэтому я отправлялась гулять по городу, чтобы унять панику. Вверх по Лексингтон-авеню, вниз по Парк-авеню, вверх по Мэдисон, вниз по Пятой, в Центральный парк, вверх к водохранилищу, вниз к лодочной станции, обратно на Музейную милю и по тихим боковым улочкам между дорогими особняками в стиле бель-эпок
[16]. Однажды, возвращаясь домой по Парк-авеню через земли швейцаров, лакеев и шоферов, я стала свидетельницей странной сцены, которую и по сей день помню предельно четко. Возле роскошного входа в элегантный и неприступный многоквартирный дом стояли двое полицейских, склонившись над бесчувственным телом, распростертым прямо у дверей. Похоже, они пытались понять, умер этот человек или просто спит. Я видела подобное и раньше: обычно полицейские, которых вызывали сотрудники местных частных охранных предприятий, будили бездомного и настойчиво просили его куда-нибудь перебраться только ради того, чтобы несколько часов спустя снова приехать будить, но уже в другом месте. Такова была жизнь бездомных в Нью-Йорке: спать на улице было нельзя, а больше – негде, поэтому нужно было пользоваться возможностью, когда она была. В тот период я много думала о бездомных, поскольку была уверена, что вскоре сама пополню их ряды. Однако в тот раз спящий не реагировал на усилия полицейских, хотя попытки разбудить его становились все более грубыми. А потом лакей в форме услужливо распахнул дверь в здание, и оттуда вышла высокая стройная женщина. Поток длинных сияющих платиновых волос ниспадал ей на спину, длинные ноги были затянуты в кожаные сапоги до колена, каблуки-шпильки стучали, будто она шла по подиуму. У подъезда женщину ждал лимузин с шофером. Хватило нескольких секунд, чтобы я оценила ее сумочку из крокодиловой кожи, соболью шубу, вздернутый и выдвинутый вперед, как будто на невидимой опоре, подбородок – и сообразила, что на этой женщине надето примерно 30 000 долларов. И тут – я не могла поверить глазам – она приподняла длинную тонкую ногу, переступила через человека, лежащего у нее на пути, так, как будто он не существовал или, скорее, существовал, но только как незначительное препятствие, от которого ее должны избавить окружающие, – и исчезла в недрах лимузина. Дверь за ней захлопнулась с решительным хлопком. Машина тронулась с места, нырнув в поток, а полицейские продолжили пихать и толкать бездомного как ни в чем не бывало.
В этой ужасной сцене мне явил себя Нью-Йорк. Нечто подобное я видела и в других частях Манхэттена, но только эта запомнилась мне с такой кристальной ясностью и крутилась в голове, как зацикленное видео. Это показное проявление роскоши, сопровождаемое полнейшим равнодушием к страданиям окружающих людей, подтвердило убеждение, заложенное в меня еще в детстве: богатство аморально, оно – корень зла. Нью-Йорк казался мне отвратительным, потому что концентрировался на роскоши в ущерб всему остальному, и его уродство угнетало меня. Так я утратила способность радоваться редким проявлениям красоты: их затмило всепоглощающее уродство капиталистического рая.
В тот день, когда эта женщина прошла мимо бездомного и уехала в лимузине, я отвернулась, чувствуя приступ тошноты. Через дорогу оказалась огромная католическая церковь, ее двери были распахнуты, и я, не раздумывая, пересекла перекресток и рухнула на одну из скамей. Тишина и пустота придела дали мне возможность отдохнуть от уродства города, и с тех пор я часто убегала во внушительные храмы, выстроившиеся вдоль роскошных улиц, чтобы облегчить растущее внутри чувство безнадежности. Мой выбор объяснялся просто: в отличие от синагог церкви были открыты для всех желающих каждый день. Утешения в религии я не искала, но покой храма, его прохладный полумрак и пустота служили мне спасением.
Тогда я обошла множество церквей. Были среди них и протестантские, хотя предпочитала я католические: там пахло благовониями, трепетали огоньки свечей, а служители бесшумно передвигались по каменному полу, облаченные в непонятные одежды, напоминавшие плащи волшебников. Я часто заходила в соборы на Пятой авеню, в англиканскую церковь Святого Томаса Мура на Девяносто четвертой улице, обшитую темным деревом и напоминавшую старую английскую усадьбу. Тамошний священник суетился за кафедрой и даже не смотрел в темный угол под карнизом, где я устроилась. Дни напролет я проводила в храмах, как в укрытии, чувствуя себя защищенной от оглушающего хаоса большого города. Случалось, что я впадала в некое подобие транса и приходила в себя только спустя несколько часов, не зная, сколько именно прошло времени. Возможно, то были мои первые медитации. Удивительно, как инстинктивные действия тогда запускали механизмы адаптации, которые помогли мне пережить этот промежуточный этап.
«Что, если Бог все еще здесь? – думала я, сидя в дальнем правом углу храма Святого Игнатия Лойолы. – Что, если Он всегда был здесь, в тишине, в пустоте, во мне? Вдруг я могла его найти, только отказавшись от всего, совершенно от всего?»
В тот момент мне казалось, что я ступила наконец на правильный путь к Богу и, лишенная теперь комфорта и опоры, узнаю правду о нем. Мне вспоминались истории о ламедвовниках, которые достигали близости к раю, отказываясь от всех земных утех. Возможно, тогда я и правда шла к чему-то. Возможно, во мне проснулась искра духа Лебеля Ошварского.
