Верно, я нуждался в Сефизе, чтобы выжить, во всех смыслах этого слова…
Девушка закрыла глаза, по ее щекам скатились две слезы; она по-прежнему сжимала мою руку, моя ладонь почти касалась ее лица. Не удержавшись, я большим пальцем медленно погладил ее щеку, наслаждаясь ощущением шелковистой, мягкой кожи. Странное прикосновение, сдержанное, и в то же время животворящее, болезненное и чудесное, подействовало на меня как удар тока. Это показалось мне одновременно естественным, правильным и в то же время нечестным и отравляющим. Потому что я не имел права наслаждаться этим прикосновением.
Однако…
Я вообще не имел права прикасаться к этой девушке. Даже мысли о ней должны стать для меня запретными, мне не позволено думать о том, каково это – стереть ее слезы, провести кончиками пальцев по шее, отвести со лба волосы. Мне запрещено мечтать о том, как я сажусь, прижимаю девушку к себе и шепчу ей на ухо, почему делаю это…
Я отдернул руку от лица Сефизы, уронил на стальной стол и сжал кулак – как будто от этого я забыл бы то сладостное ощущение, которое возникало в моей душе от простого прикосновения к этой девушке.
Сефиза была так обманчиво близко, на ее лице читалась тревога – вероятно, наигранная, и это ее притворство причиняло мне немыслимую боль.
Дрожа от постыдной слабости, я неловко перекатился на бок, отвернувшись от Сефизы. Следовало увеличить расстояние между нами, потому что я больше не мог выносить эту пытку. Затем против воли я сжался в комок и застонал, как последний трус, каковым я и являлся; все тело ныло, мышцы крутило – моя природа не оставляла меня в покое.
В конце концов мне от себя не убежать.
Кроме того, мне не сбросить с себя ответственность за свои ужасные преступления и не заполнить бездонную пропасть между нами, которую я выкопал собственными руками. Своим необдуманным поступком я подписал себе смертный приговор, и никакого выхода у меня нет. Попытка уничтожить божественную часть моего существа, столь ядовитую и гнусную, ничего не принесет. Я обречен убивать, чтобы жить, и обречен жить, чтобы страдать…
Что бы я ни делал, я навсегда останусь чудовищем, навечно прикованным к своей грязной сути. Навеки проклятый…
Раньше мне было намного проще принимать это – я почти не задавался подобными вопросами, просто слепо выполнял требования отца. До сих пор я позволял ему направлять меня, совершал преступления по его указке, принимал его видение добра и зла. В то же время разве, поступая так, я не совершил худшую из своих многочисленных ошибок?
Рука Сефизы легко легла мне на плечо, и я даже сквозь рубашку ощутил ее свежесть. Я задрожал, как последний дурак, разрываясь между безудержным желанием продлить этот контакт и пронзительной болью, которая охватывала меня при мысли о том, что я никогда не смогу получить желаемое.
– Верлен, тебе все еще плохо? – спросила Сефиза. В ее необычайно взволнованном голосе звенели боль и грусть. Наверное, девушка огорчилась из-за своих поступков, ведь ради спасения моей жизни она совершила ужасные вещи. – Я могу помочь тебе справиться с болью… Я могу…
«На самом деле ты ничего не можешь для меня сделать…»
– Нет, спасибо, – перебил я ее, с трудом выговаривая слова. – Я больше не хочу твоей помощи. Моя жизнь уже в твоих руках, как и моя смерть. Отныне ты соучастница в одном из совершенных мною убийств. Мне хотелось бы сохранить остатки достоинства и спокойно страдать в одиночестве.
Девушка убрала руку с моего плеча, и меня окатило облегчение пополам с отчаянием. Я непроизвольно закрыл лицо ладонями и крепче прижался щекой к холодному столу, дрожа все сильнее.
– Может быть… Возможно, мне не стоило… – пробормотала Сефиза, словно обращаясь к самой себе.
Она отступила на шаг. Пустота и одиночество снова вонзили в меня свои острые когти.
«Да, не стоило мне помогать…»
– Ты поступила правильно, Сефиза, – внезапно вмешался Гефест.
Я вдруг осознал, что в помещении присутствует и мой старший брат. Однако я не размыкал век, чтобы не смотреть в глаза ему и Сефизе.
Мне хотелось сбежать из этой реальности, покинуть ее навсегда.
– Мне искренне жаль, что я поколебался в самый ответственный момент, – покаянно сказал Гефест, подходя ближе. Удивительно, но его голос дрогнул. – Ты не должна была взваливать это на себя. Я хотел все сделать сам, принять всю полноту ответственности…
Мой божественный брат говорил обо мне так, словно меня тут не было, словно я просто тяжелая ноша, заботиться о которой трудно, но необходимо. А я-то думал, что мое унижение достигло апогея…
Я понятия не имел, что помешало Гефесту осуществить задуманное, однако очень четко понимал: Сефизе я мог простить то, что она против моей воли пролила мою кровь и заставила меня поглотить чью-то душу, потому что сам вручил ей свою смерть и свою жизнь. Гефесту я такого не простил бы. В прошлом, особенно когда я был ребенком, отец постоянно это делал: наносил мне порезы, заставляя поглощать души – он говорил, что это поможет мне научиться управлять своим даром. Больше я никому не позволю решать за меня.
– Верлен, пожалуйста… – сдавленно прошептала Сефиза. – Так было нужно. Другого выхода не было, понимаешь?
«Нет, Сефиза, я ничего не понимаю».
– Посмотри на меня, прошу тебя, – выдохнула девушка.
Она говорила со мной так мягко, и у нее был такой потрясенный голос…
Мне очень хотелось выполнить ее просьбу, повернуться к ней лицом и сказать, что она была права, что это было единственное возможное решение. Но я не мог.
Я был слаб, жалок, дрожал всем телом. Все мышцы сводило судорогой, так что от малейшего движения хотелось стонать от боли, а самое главное, я потерпел поражение…
Я боролся с самим собой и потерпел позорное поражение в самом начале – первая же попытка оказалась неудачной.
Как Сефиза может питать по отношению ко мне хотя бы какие-то добрые чувства, если сам я испытываю к себе только презрение и отвращение?
– Думаю, будет лучше, если мы дадим Верлену время отдохнуть и немного прийти в себя; все эти события сильно его подкосили, – решил Гефест, очевидно, стремясь оправдать мое молчание. – Я о нем позабочусь. Скоро он снова будет на ногах, не волнуйся.
Я крепко зажмурился и запустил пальцы в волосы вне себя от стыда при мысли о том, как жалко и смешно, должно быть, выгляжу, а также о том, что нуждаюсь в помощи брата, который так сильно меня ненавидит.
– Я не… Это не… – неловко попыталась защититься Сефиза. Очевидно, предположение Гефеста о том, что она за меня волнуется, глубоко ее оскорбило. Так и не сумев подобрать слова, она наконец сказала: – Хорошо, в таком случае оставляю вас. Я сама найду дорогу в свои комнаты.
Раздались легкие удаляющиеся шаги, потом хлопнула, закрываясь, дверь. Меня охватило давящее чувство одиночества, всепоглощающее и разрушительное, как никогда.
