В этом городе, столько раз виденном им, он снова находит что-то такое, чего нет нигде, он снова охвачен любопытством».
Бродя с Ульяновым по залам музеев, он любопытствует, хочет узнать впечатление от одной, от другой вещи, спорит с ним, безмолвствует от восхищения перед любимыми полотнами, перед всем этим сказочным царством красоты и человеческого гения, знакомым ему с тех еще времен, когда девятилетним мальчиком он, Тоня Серов, водил по этим залам свою мать.
Зато современники вызывают его разочарование. Осенний салон словно обозначил какой-то кризис. Все стремятся к пестроте, к пестроте во что бы то ни стало. В глазах рябит от этой громады красок.
– Много, слишком много картин… – сокрушенно говорит Серов. – Их целое море. – И, обращаясь к Ульянову, спрашивает: – Ну а среди них вы запомнили что-нибудь? Ну например?
И все же он доволен. Он-то запомнил. Запомнил Матисса. Именно его выделил из массы пестрых полотен. В письме домой он пишет: «Работаю и смотрю достаточно».
Но Серов не только смотрит и работает. Он учится. Учится при каждой возможности. Он муштрует себя каждый день.
В Париже на бульваре Монпарнас есть студия Колоросси. Вечером, когда Серов не в театре, он ходит туда рисовать «кроки» – мгновенные наброски живой натуры. Встретившись у выхода с одним из своих московских учеников, тоже забредшим туда, Серов положил на тарелку гарсона пятьдесят сантимов и сказал: «Вот как приятно, заплатил двадцать копеек, порисовал вдоволь, и учить никого не надо!» За несколько месяцев до этого Серов окончательно покинул Школу живописи.
Во время этих занятий Серов усовершенствовал свой метод создания предельно лаконичного рисунка, метод, которым он прежде пользовался главным образом для басен. Серов заказал альбом из прозрачной бумаги и начинал рисовать с последней страницы, рисунок делал чрезвычайно быстро, иногда за одну-две минуты, потом накрывал его предыдущим листом и на нем прорисовывал, опуская ненужные подробности, а первый рисунок вырывал из альбома и сминал. И так до тех пор, пока рисунок не становился предельно лаконичным и выразительным.
Под конец вечера смятых рисунков набиралось изрядно. Он уносил их и бросал в ближайшую подворотню.
Иван Семенович Ефимов, художник и скульптор, муж его сестры Нины Яковлевны, сказал ему как-то:
– Вы бросаете кредитные билеты. Ведь вы знаменитость – поднимут…
– Ну какая я знаменитость, – отмахнулся Серов. Здесь, в студии, он считал себя рядовым учеником.
А между тем вот что пишет Грабарь, вспоминая о том, как рисовал Серов: «Мне приходилось не раз видеть, как набрасывали свои рисунки Репин и Серов. Репин работал тоже быстро, но он не владел той невероятной, сверхъестественной быстротой, с какой Серов набрасывал в альбом свои наблюдения – отдельные фигуры, портреты, целые сцены, состоявшие из месива людей и животных, да еще крошечных, еле различимых размеров.
А ими полны альбомы и альбомчики. Просто диву даешься, рассматривая их: едва намечен затылок, а перед вами уже живой человек, чуть тронут высунувшийся нос, а вы угадываете его обладателя, из-за спины соседа видна чья-то приподнятая бровь, а вы узнаете не только кому она принадлежит, но и каково не видное вам выражение лица. В этих альбомных зарисовках, более чем в других работах Серова, познается изумительное мастерство художника».
Так что Ефимов не зря опасался, что кто-нибудь поднимет рисунки Серова. И как знать, не хранятся ли еще и сейчас в каких-нибудь папках смятые когда-то и потом разглаженные листы пергамента из серовского альбома?..
Потому что те, кто видел, как он рисовал, не могли не оценить его искусство.
Лев Львович Толстой, сын писателя, повстречался как-то с Серовым в другой студии, подобной Колоросси, – академии Жюльена – и наблюдал, как тот работает.
«Серов пришел порисовать вместе со скульптором Стеллецким. Усевшись в уголку, он делал наброски. Надо было видеть, с каким вдохновением и мастерством Валентин Александрович большими, твердыми штрихами заставлял жить на страницах своего альбома натуру. Долго смотрел он на нее, прежде чем рисовать, потом несколькими удачными линиями рисовал. Иногда он быстро перевертывал страницу и начинал сначала. Значит, рисунок не удался. Но когда он удавался, он уже больше не трогал его и, сидя без дела, дожидался новой позы. В минуту перерыва я просил Валентина Александровича показать мне свои наброски, и мое впечатление от них было такое, что вряд ли в России есть второй такой рисовальщик, как Серов. Его наброски по силе не уступали Родену, по правдивости и изяществу – превосходили его».
У себя в гостинице, на набережной Вольтера, он пишет вид на Лувр, открывающийся из окна. Потом переселяется в заброшенное аббатство, где сдавались внаем кельи и церковь.
Церковь сняли Нина Яковлевна и Иван Семенович Ефимовы и предложили Серову поселиться у них. Он сказал:
– Никогда ни с кем не жил, но с вами попробую.
Церковь была огромной, так что передвигаться по ней приходилось порой на велосипедах, свет из старого монастырского сада проникал сквозь витражи и ложился на пол и вещи разноцветными пятнами, а резонанс был такой, что звук упавшего листка бумаги слышен был во всех концах и долго не затихал.
Серов установил на своей части мольберт, чертежный стол, еще один стол из чертежной доски на двух козлах, соломенный табурет и кровать. Границу своих владений обозначил соломенным половиком.
Совместная жизнь с Ефимовыми удалась.
Серов теперь больше, чем с другими сестрами, дружен с Ниночкой, как он почти всегда называет ее в письмах. Она ему ближе всех. Она стала по-серьезному художницей. Она даже вступает с ним в соревнование, и в какой области!.. В святая святых…
Впрочем, предоставим слово самому Серову: «Как-то зашел у нас с Ниной разговор о лошадях, и я со своим фамильярным тоном указал на одну характерную вещь во французских тяжеловозах и прибавил: „Ну вот, учи вас тут“, – а она: „Ну уж насчет лошадей меня ты не учи“, – а, каково? А мой престиж лошадиный? Я вызвал ее на дуэль – а именно послезавтра мы должны в присутствии Ивана Семеновича – судьи – нарисовать группу здешних лошадей – готовлюсь… Да-да, авторитет наш пал».
Сколько теплоты и сколько мягкого юмора в этом отрывочке! На Серова словно пахнуло чем-то далеким-далеким. Тем временем, когда в Абрамцеве он устраивал соревнования, вот такие же, как теперь с Ниночкой. И это было двадцать пять лет тому назад, в начале жизни. А сейчас… Сейчас кажется, жить осталось не так уж много. Эта мысль гнетет его уже шесть лет – после операции. Но он гонит ее, и здесь, в Париже, это удается.
Бодрый, веселый идет он на соревнование, рисует лошадей, и Иван Семенович, сам блестящий анималист
[91], объявляет, что победил Серов. Победитель великодушно дарит побежденной свой рисунок. А потом долгое время терзается из-за своей победы, потому что Ниночка своим поражением всерьез огорчена.
