В конце февраля 1910 года Серов уехал в Домотканово – лечить экзему. Болезнь эта, долгие годы мучившая Серова, была нервного происхождения, и спокойная обстановка Домотканова всегда действовала на него благотворно.
На этот раз Серов пробыл там недели полторы. В Домотканове тоже было невесело. Когда-то он там много работал: писал портреты, пейзажи, делал рисунки для басен. Теперь же все дни почти ничего не делал.
И вообще последние пять лет жизни Серов не написал ни одного пейзажа. Может быть, потому, что пейзаж требует спокойного созерцания, а Серов был постоянно возбужден последние годы.
А может быть, потому, что из его жизни ушло Домотканово, верный источник пейзажного вдохновения? То, что он бывал там изредка, то, что он по-старому встречал там радушный прием, не имело сейчас значения.
В Домотканове поселилась тоска: там произошло непоправимое и страшное. Самое страшное. Умерла Надя, милая, чудная, застенчивая Надя. Ах, как это было ужасно! Как было горько и больно. Как остро врезалась в память картина: Надя, лежащая на столе, Надя в гробу…
Как часто неожиданно волной захлестывало это воспоминание: в московской квартире; на улице в Петербурге – где-нибудь недалеко от Кирочной; в афинской гостинице…
И теперь в Домотканове уже не было того особого покоя, той безмятежности, какие, сама того не ведая, создавала теплом своего сердца, светом вечно девичьей улыбки Надя.
И в Абрамцево не поедешь, чтобы рассеяться. Там, возле церкви, чудесной церкви, которую так весело строили когда-то все участники мамонтовского кружка, в которой венчался Василий Дмитриевич Поленов, за часовенкой, что поставлена была потом над телом Андрюши Мамонтова, слева от нее, под густой тенью старых абрамцевских деревьев выросли два могильных холмика…
Веруша, давшая жизнь его искусству и которой его искусство дало бессмертие, покоится в одной из них. А в другой – ненадолго пережившая свою дочь Елизавета Григорьевна: Савва Иванович был совсем убит свалившимся на него горем. Все находилось на прежних своих местах в Абрамцеве: так же стояли у окон вдоль стены стулья с гнутыми спинками, так же осенними днями солнце пробивалось сквозь пожелтевшие листья старых деревьев и играло на стене, на фаянсовой тарелке, на раскрашенном гренадере… Только навсегда ушла радость из этого дома, и лишь портрет Веруши на стене, в той самой комнате, где он был написан, вызывал среди других висевших там картин самое живое воспоминание об ушедшей отсюда радости.
Но, конечно, не только тоска, поселившаяся в Домотканове и в Абрамцеве, была причиной того, что Серов не писал в те годы пейзажей. Их не обязательно было писать именно там. Ведь писал же он пейзажи и в Финляндии, и на даче у Коровина. Да и вообще при желании в России можно найти пейзажи где угодно, можно сойти с поезда на любом полустанке и писать то, что увидишь.
Но как раз это Серову сейчас не под силу. Ему тяжело в России. Он стремится уйти от всего того, что было в действительности, действительности страны, где правит держиморда. Он всячески пытается уйти от нее, а она хватает его за полы.
Он едет в Грецию, чтобы заняться историей, и узнает из первой же прочитанной им газеты о разгоне Думы. Он едет в Париж, чтобы ходить в театры и музеи, и узнает, что по просьбе российской полиции высылают из Франции его ученика.
Он пытается уйти в русскую историю и обнаруживает там иезуитски страшного опричника, деспотизм Петра. А в конце жизни он увидел на миг пугающе мрачное видение – паука Бирона.
А кабала заказных портретов! Они – камень на его ногах. Редко попадается такая красота, как у Гиршман, даже такие модели, как Акимова, Позняков, Турчанинов, – редкость. И он вынужден писать всех этих Красильщиковых, Морозовых, Ливен, всех этих купчих и дворянок, одинаково пошлых и скучных.
Вот новый заказ: писать портрет княгини Орловой. Эта знатная дама, урожденная княжна Белосельская-Белозерская, слыла величайшей модницей России, да, пожалуй, и Европы; во всяком случае, Сомов уверял, что ни в России, ни за границей не видел женщины, которая умела бы так носить туалеты.
Она приехала к Серову с какой-то еще дамой, и после их ухода стулья в гостиной, на которых они сидели, долго пахли духами. Когда у подъезда его дома она садилась в ожидавший ее экипаж, сверху видна была только огромная шляпа с приколотыми к ней большими розами да край платья.
В этой огромной шляпе и решил написать Серов ее, эту женщину, которая славилась своим происхождением и своими туалетами. Портрет был заказан Серову перед поездкой в Париж. Только спустя полгода, в марте 1910 года, Серов поехал в Петербург писать Орлову.
Последние годы пребывания в России Серов делил между Москвой и Петербургом, он даже как-то сказал, что ему стоит поселиться в Бологом, на полпути между двумя столицами, чтобы ближе было ездить туда, где нужно писать портреты.
За год до этого он сообщал жене: «Пишу портреты направо и налево и замечаю, что чем больше их сразу приходится за день писать – тем легче, право, а то упрешься в одного – ну хоть бы в нос Гиршмана, так и застрял в тупике. Кроме того, примечаю, что женское лицо, как ни странно, дается мне легче – казалось бы, наоборот». В тот приезд в Петербург, в 1909 году, Серов писал портреты Нобеля, Урусовой, Олив, Рерих.
В 1910 году он начал писать Орлову и написал небольшой акварельный портрет Изабеллы Юльевны Грюнберг, дочери покойного своего друга. В этом портрете есть много общего с карандашными портретами Серова последних лет, особенно с портретом балерины Карсавиной.
Тот же лаконизм, то же изящество и выразительность линии, но здесь Серов обогащает свой рисунок прозрачной акварелью, передающей трепетную нежность обаятельной девушки. Особенно восхитительны на этом портрете огромные задумчивые глаза.
И вдруг посреди работы опять несчастье настигло его. Опять горе. Первого апреля умер Врубель. Через два дня его хоронили. Было много художников, писателей, учеников Академии.
Поэт Александр Блок, высокий, с темным лицом и курчавящимися волосами, произнес речь. «В этот страшный год смертей и болезней мы хороним еще одного художника, гениального художника, Врубеля. Я никогда не встречал Михаила Александровича Врубеля и почти не слыхал о нем рассказов. И жизнь его, и болезнь, и смерть почти закрыты от меня – почти так же закрыты, как от будущих поколений. Как для них, так и для меня, все, чем жил Врубель, здесь только сказка».
В воздухе чувствовалась уже весна, было тепло, и звонкие трели жаворонков откуда-то сверху, из голых еще ветвей деревьев странным аккомпанементом сопровождали речь Блока.
Серов слушал красивые слова, которые говорил Блок, и думал о трагической судьбе своего друга. Вся жизнь его прошла в сплошном творческом порыве. Он начинал и не кончал. А окончив, продолжал работать. То, что ему казалось великим, вызывало смех одних, возмущение других, ругань третьих, безразличие четвертых…
А он хотел признания. Он ждал его долго, верил, что оно придет. Вся надежда его была на «Демона». «Демона» он окончил тогда, когда ему не нужно было уже ни признания и ничего другого, кроме покоя. Он был уже болен психически.
