Блок продолжал: «То немногое, что я слышал о нем как о человеке, похоже на сказку гораздо более, чем на жизнь обыкновенного смертного, – и о творчестве Врубеля уже при жизни его сложилась легенда.
Говорят, он переписывал голову „Демона“ до сорока раз, и однажды кто-то, случайно пришедший к нему, увидел голову неслыханной красоты. Потом он уничтожил ее, переписал опять – и то, что мы видим теперь в Третьяковской галерее, – только слабая память о том, что было создано».
Блок считал это легендой. Нет, это не легенда, это обычная каждодневная работа художника. Кому, как не ему, Серову, знакомо это вечное недовольство собой. Оно и Врубеля терзало всю жизнь. Сорок раз переписывал голову! А может быть, он ее переписывал сто раз, сто сорок раз за долгие годы работы над картиной, может быть, перед его мысленным взором прошла тысяча голов за всю жизнь, посвященную этому образу! Еще тогда, в Одессе – никто не знает этого так, как Серов, – Врубелю грезился его «Демон». Сорок раз – это лишь то, что видели люди. Трудно прожил Врубель свою жизнь.
В последние годы Серов все реже видел Врубеля. Иногда посещал его в больнице, расспрашивал о нем в письмах, особенно у Остроухова. Постепенно Серов и Врубель превратились из близких друзей в старых друзей.
В 1907 году, в короткий период просветления сознания Врубеля, Серов сделал его портрет, последний портрет Врубеля, Врубеля, измученного болезнью…
И вот, устав от всего, что его окружало, Врубель сознательно умертвил себя. В конце зимы он стал у раскрытой форточки и заболел воспалением легких, перешедшим через несколько дней в скоротечную чахотку. Он спокойно ждал своего конца, говорил, что через месяц его легкие будут как решето. За день до смерти сказал санитару:
– Довольно мне лежать здесь, Николай, – поедем в Академию.
Назавтра его гроб стоял уже в Академии художеств.
И признание, теперь ненужное, пришло к нему. Он мертв. И поэт говорит красивые и печальные слова над его гробом, над его раскрытой могилой.
Блок кончил свою речь стихами Лермонтова, поэта, о котором всю жизнь думал Врубель:
Он пел о блаженстве безгрешных духов
Под кущами райских садов,
О боге великом он пел, и хвала
Его непритворна была.
Еще несколько минут, и гроб закрывают. Удары молотка… Стук земли о крышку гроба… И Врубеля нет.
Блок назвал 1910 год годом смертей и болезней.
1910 год, однако, был не только годом смертей и болезней, но и годом неприятностей.
Весной произошел раскол Союза русских художников. Это не такая неприятность для Серова, как разрыв с Репиным, но все же…
Союз образовался после того, как прекратил существование «Мир искусства». В него вошли все мирискусники и многие художники, до того выставлявшиеся на передвижной. Состав этого нового объединения был неоднородный, и то, что произошло сейчас, должно было произойти раньше или позже.
Поводом для раскола послужила статья Бенуа, приуроченная к выставке 1910 года. В ней Бенуа нападал на художников-москвичей: Виноградова, Пастернака, А. Васнецова, Клодта, Переплетчикова и Архипова. Статья появилась в газете «Речь» 19 марта. Вернувшись в Москву, Серов узнал, что москвичи собираются послать Бенуа протест, обвиняя его в нарушении товарищеской этики. Почти все москвичи подписались под протестом, Серов – отказался, считая по старой мирискуснической традиции, что каждый имеет право свободно выражать свое мнение о любой картине и любом художнике, даже и находясь с ним в одной творческой группировке, и что такая откровенность идет на пользу, а не во вред искусству в целом.
История окончилась только три месяца спустя, когда Серов был уже в Париже. «Признаться, я думал, что они не будут такими болванами, – писал он жене, – и этого не сделают, а они подписали такую коллективную бумагу и послали. Разумеется, Бенуа моментально вышел из Союза, а петербургские союзники (очень остроумно) взяли да и исключили всех подписавшихся из Союза. Кого больше, неизвестно, но кажется, большинство за Петербургом, и москвичи оказались в дураках, да еще в каких! – а не генеральствуй…
Во всяком случае, Союз распался, и, вероятно, будет что-нибудь другое, а публике-то он пришелся как раз по вкусу».
Вспоминая об этой истории, С. Глаголь писал, что вопрос стоял тогда так: к кому примкнет Серов, та группировка окажется более весомой. Серов остался со своими старыми друзьями.
В результате в конце года решено было, что сторонники Бенуа, главным образом петербуржцы, будут выставляться отдельно. Постепенно к этой группировке примкнули многие москвичи. Но, увы, разозленный Бенуа решил не допускать на выставку никого из подписавших протест. Серов возражал. Он писал Бенуа: «Из письма к Баксту Остроумовой явствует, что будет иметься выставка петербургской группы под прежним именем „Мир искусства“, но мне не нравятся две вещи: I – что участники будут бессрочными, II – лица, подписавшие тебе бумагу, исключаются. Думаю иначе и полагаю – важна не этическая сторона, а сторона художественная, и таких художников, как Коровин, Малютин, скульптор Коненков, игнорировать не следует».
Выставка нового «Мира искусства» открылась в январе 1911 года. Серов выставил на ней портреты Д. В. Стасова и Изабеллы Грюнберг. Но сама выставка ему не понравилась. Чувствовалась какая-то нарочитость организации, явственно видны были признаки разложения. От молодого задора мирискусников не осталось и следа. «Выставка „Мир искусства“ так себе», «Выставка „Мир искусства“ неважная», – пишет Серов жене и Остроухову.
Понадобилось пять лет, чтобы это понял Бенуа. «Мы подлинные декаденты, – писал он в 1916 году, – мы такие же упадочники, как те римляне, которые, уповая на устои быта, созданные праотцами, „прозевали“ и нашествие варваров, и собственное разложение, и появление новой силы христианства… Мы расслаблены, больны насквозь и лишены как раз основной жизненной силы».
И это было правдой, конечно, тем более что им теперь было «с чего падать».
В мае Серов опять отправился за границу.
Теперь это стало для него необходимостью, он не мог долго оставаться в спертой российской атмосфере, он задыхался в ней, мрачнел, думал о болезнях, о близкой смерти; несчастья и неприятности преследовали его на каждом шагу.
На автопортрете 1909 года мы видим мрачного, насупленного человека. Он закусил папиросу и сердито глядит исподлобья, повернувшись вполоборота. Через год он рисует шарж на себя. Он изображен в рост, в профиль: осунувшаяся фигура, подогнутые колени, мешковато сидящий костюм, надвинутая на лицо панама, сигара во рту и все то же сердитое выражение лица. Шарж назван: «Скучный Серов».
Но когда он пересекал российскую границу, когда где-то там, позади, на пограничной станции, оставлял он красноносого жандарма и таможенного чиновника, он облегченно вздыхал. Конечно, это была иллюзорая свобода, он был связан с Россией тысячью нитей, но все же те недели, что он проводил во Франции или в Италии, приносили облегчение. Там, где, как сказал некогда Некрасов, «до нас нужды, над нами прав ни у кого», – там он веселел. «А приятно утром купить хорошую, свежую, душистую розу и с ней ехать на извозчике в Ватикан, что ли, или в Фарнезину», – писал он жене.
