Серов тогда не придал значения этому эпизоду. Он в те времена был гораздо терпимее, и дружба его с Шаляпиным не нарушилась тогда.
Но теперь!.. Теперь, когда он узнал, что Шаляпин стал на колени перед этим ничтожеством… Серов был потрясен. Он был мрачнее тучи. «Помню, как папа ходил по комнате, – пишет его дочь, – подходил к окну, останавливался, подымал недоуменно плечи, опять начинал ходить, лицо выражало страдание, рукой он растирал себе грудь». Он говорил:
– Как это могло случиться, что Шаляпин, человек левых взглядов, друг Максима Горького, Леонида Андреева, мог так поступить. Видно, у нас в России служить можно только на карачках.
Серов собрал вырезки из газет, где описывался и комментировался этот случай, и послал их Шаляпину в Монте-Карло, куда тот уехал на следующий день после происшествия. К вырезкам он приложил коротенькое письмо без обращения и подписи:
«Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы».
Горький молчал, и молчание его казалось Шаляпину зловещим.
Шаляпин был раздавлен, он не ждал такой реакции, он совсем не придал поначалу значения этому эпизоду или пытался сделать вид, что ничего не произошло. А теперь он заметался, бросился уговаривать друзей, писал письма, он оправдывался, он объяснял свой поступок то артистическим подъемом, то неожиданностью ситуации, то тем, что подчинился требованию хористов, ставших на колени, чтобы исхлопотать у царя повышения жалованья…
Только теперь Шаляпин понял, что он натворил…
Но шло время, острота события сгладилась, и о нем, как это водится, стали забывать. Один за другим примирялись с Шаляпиным друзья и знакомые. Шаляпин был счастлив, когда к их числу присоединился Горький. Горький считал, что весь этот эпизод – результат бесхарактерности Шаляпина. Отчасти оно так и было. «Знаю я, – писал Горький, – что в душе ты честный человек, к холопству не способен, но ты нелепый русский человек и – много раз я говорил тебе это! – не знаешь своей настоящей цены, великой цены». Горький считал, что Шаляпина нельзя выдать монархистам и черносотенцам, надо сохранить его за демократией.
С Серовым же Шаляпин так и не восстановил отношения. Шаляпин очень тяжело переживал этот разрыв. Он Серову, как и другим друзьям, написал обстоятельное письмо, но ответа не получил.
Два раза после этого Шаляпин видел Серова.
В первый раз той же зимой, вскоре после события.
Серов ехал на извозчике вместе с Ульяновым. Навстречу пронесся лихач, заливались бубенцы, из-под копыт коней летел снег. Из саней послышалось:
– Антон!
Серов не ответил и как-то весь сжался и нахмурился.
– Кто это? – спросил Ульянов. Ему показалось, что Серов не расслышал голоса.
Только через несколько минут, показавшихся Ульянову очень долгими, Серов мрачно выдавил:
– Шаляпин.
Друзья и знакомые пытались примирить их, уговаривали Серова, даже упрекали его в излишнем пуризме, обвиняли в том, что он не понимает природы актера. Серов понимал природу актера. Не понимал он другого: отсутствия твердых убеждений и моральных устоев
[99]. Себя стоящим на коленях он не мог себе представить, как не мог, вероятно, представить стоящими на коленях Чехова или Горького или таких актеров, как Станиславский, Ермолова, Ленский. Вести дискуссии по этому поводу он не желал.
– Пусть я придирчив, прямолинеен, – соглашался он, – пусть я ничего не понимаю в природе актера. Что делать! Я таким родился, другим быть не умею и на колени никогда ни перед кем не стану. Шаляпин поступил бессознательно, говорите вы, – хорошее оправдание, черт возьми! Да ведь Шаляпин-то, что ни говорите, не совсем дурак. Бывают моменты, когда надо кое-что соображать и быть сознательным!
Во второй раз Шаляпин увидел Серова через несколько месяцев в Париже, в театре.
У него мучительно заныло сердце, захотелось подойти к Серову, Валентину, Антону, пожать его руку, рассказать ему, что «бес попутал», согреться в тепле его честной дружбы.
Но Шаляпин не сделал этого. Он испугался. Испугался холодного осуждающего взгляда этих когда-то так дружески глядевших серых глаз.
И он ушел на галерку и просидел там до конца спектакля, чтобы не столкнуться с Серовым.
В своих воспоминаниях Шаляпин ругательски ругает всех, кто нападал на него за этот поступок: безвестных студентов, журналистов, писателя Амфитеатрова. Лишь о Серове он говорит вскользь, сквозь зубы и с чувством затаенной боли.
В январе 1911 года Серов уехал в Петербург дописывать портрет Орловой, начатый год назад. В дом Орловых приходили Бенуа, граф Дмитрий Иванович Толстой, хвалили портрет, называли его шедевром, утверждали, что это лучшая картина, написанная Серовым. Толстой – товарищ управляющего Музеем Александра III – в шутку просил Орлову отдать портрет в музей. Княгиня улыбалась загадочно. Она была недовольна портретом и чуточку недовольна собой. В конце концов, это было честолюбием и острым ощущением – писаться у Серова. Как будто бы тебя раздевают на людях.
Но когда она увидела, как раздел ее Серов, ей стало не по себе. Но тем более прилежно она позировала – нельзя же показать свое недовольство тем, что портрет вышел так удачно, и еще нельзя подать виду, что ты знаешь о том, что обнажена. Лучше играть роль голого короля.
Она едва примостилась на краешке стула. Ей всегда некогда. У нее дела. Дела светской дамы. Вот сейчас она встанет и уедет прямиком в Париж, из Парижа в Москву, а то, может быть, в Лондон или в Рим. Ее не поймаешь. В прошлом году Серов думал, что она в Биаррице, а она уже была в Париже. А может быть, в Венеции. Что она там делала? А ничего!.. Проживала наследство Белосельских-Белозерских и Орловых. Прожигала жизнь. Это тоже надо уметь. Она умеет. Сколько в ней шика, в позе, в повороте головы! Как сидит на ней платье! Кажется – одно движение плечами, и оно соскользнет. А лицо… Сколько в нем спеси и надменности!
Этот портрет из тех серовских портретов, что граничат с карикатурой.
Обычно к женщинам Серов благоволил. Мужчины – другое дело. С ними он не церемонился. Обаятельные мужские портреты – редкость, и почти все они написаны в первые годы творчества. Обаятельные образы женщин он создавал всю жизнь. Не далее как в прошлом году были написаны портреты Грюнберг или хотя бы той же младшей Цетлин. Серову не раз, конечно, приходилось писать портреты женщин, которым он не симпатизировал. Но ни один из них не стал таким злым, как портрет Орловой.
Интересная подробность. В портрете Орловой, как и в первом серовском портрете – Веруши Мамонтовой, тот же формальный прием: обрезанные рамой предметы. Но если в портрете Веруши эти обрезанные рамой предметы наводят на мысль о продолжающемся за картиной мире вещей и о мире приятных людей, которые связаны с этими вещами, то здесь впечатление противоположное. Столик с вазой одиноко стоит у стены. У другой стены так же одиноко стоит стул. Никто не подойдет к столику, который ни для чего не предназначен, и никто не сядет на стул, который ни для кого не предназначен. В вещах нет жизни. Так же как во всей комнате. Висит несколько старых картин в дорогих рамах. На картины никто не смотрит. Сама хозяйка сидит посреди комнаты на отлете. В комнате роскошь, холод, пустота.
