Мирискусники поняли статью Стасова как интригу. «Теперь здесь самое интересное, – сообщал Серову Философов, – скандал в Академии. Заседание было 27-го и длилось с 8 до 11 ч. Первый говорил Позен, о том, что он сторонник всего нового, но есть „новое и новое“. Чуму пускать в Академию нельзя. Словом – зри статью этой сволочи Стасова, которому я публично при публике и служащих не подал руки. Считаю его подлецом. Вся его цена, в моих глазах, была в том, что он держался твердо своих убеждений и потому ненавидел нас. Теперь же из бессильной злобы он для того, чтобы нам напакостить, отступился от всех своих убеждений и начал спасать Академию и заниматься доносами, что, мол, начальство, смотри в оба. Хотел поссорить нас с Толстым. После этого цены старику нет никакой, и чтобы раз навсегда с ним разделаться, и решил прибегнуть к вышеупомянутой экстренной мере, черт с ним».
После этого Философов сообщает Серову, что в защиту «Мира искусства» выступал Куинджи, сказавший:
– Не забудьте, господа, что со временем участники выставок «Мира искусства» будут сидеть здесь на наших местах!
В защиту выступил и Репин:
– Я особенно понимаю и близко чувствую все, что происходит в «Мире искусства», так как на меня самого плевали в течение всей моей жизни.
Так что статья Стасова ни к чему не привела.
Задел он в ней и Серова, назвав его подставным лицом, или, как он, не найдя сгоряча подходящих слов, выразился, «выпускной куклой». И закончил статью репликой явно по адресу Серова: «Говорят, на иные купеческие свадьбы нанимают для парада одного, двух, трех генералов со звездой и лентой. Что за охота иным нашим художникам, в самом деле отличным и талантливым, ничуть не декадентам, в самом деле с блестящей, яркой звездой во лбу, что им за охота ходить на декадентские „свадьбы“ и присутствовать на всех их безобразиях, на всех их радениях, с пеной у рта и с немощью неизлечимой?»
Серов был очень разозлен, настолько, что он, обычно такой сдержанный, пишет в письме к Бенуа: «А Стасов-то, Стасов. Чего он наворотил, вот брехун старый».
Это, кажется, единственная грубость в письмах Серова.
Не зная еще, как прошло собрание в Академии, Серов даже был намерен в случае отмены решения «бросить назад и чин академика, коли на то пошло».
Выставка в Академии состоялась. Серов выставил портреты Николая II, Боткиной и одну историческую композицию. Именно об этой выставке неукротимый Стасов написал наиболее резкую из своих статей, ту самую, где он проклинает Голубкину и Трубецкого, Малявина и Коровина и даже не щадит Серова и Левитана.
Однако выставка эта была такой же удачной, как и предыдущие дягилевские выставки.
Выставки «Мира искусства» продолжались до 1903 года, а журнал выходил до 1904 года, когда, как было уже сказано, из-за войны с Японией он лишился субсидии.
Но не только это было причиной. Деньги можно было достать. Тенишева сменила гнев на милость и опять соглашалась финансировать издание.
У мирискусников пропал энтузиазм. Заряд исчерпался. Нельзя было долго жить на таком высоком накале. Возникла опасность, что, почив на лаврах, мирискусники начнут катиться вниз, как некогда передвижники.
Не последнюю роль в крахе «Мира искусства» сыграло, как уже было раньше сказано, еще и то обстоятельство, что потихонечку-потихонечку в редакции журнала свили гнездо настоящие декаденты: Мережковский, Гиппиус, Розанов, Бальмонт, Шестов. Они вошли туда через узенькую щелку литературного отдела, возглавляемого Философовым, и, пользуясь влиянием Дмитрия Владимировича на Дягилева, стали все больше расширяться, оттесняя в «Мире искусства» самое искусство на второй план. На собраниях в редакции они чувствовали себя главными действующими лицами. Вот так, например, характеризовал Серова Розанов, описывая одно из таких собраний: «Вы уже со всеми поздоровались, когда замечаете, что не поздоровались с кем-то или с чем-то одним, прямо против вас сидящим: это – Серов… Поистине от „фамилии“ его „суть“ его: до того сер и тускл человек, что невозможно заметить…»
Да и об остальных художниках почти все они отзывались не лучше, с презрением, говоря: «Эти невежественные мазилки». Художники отвечали им тем же.
Постепенно «Мир искусства» из журнала искусства и литературы стал превращаться в журнал литературы и искусства и из мнимо декадентского – в действительно декадентский, так что, собственно, уже нельзя было возражать против этой клички.
Все это вызвало оппозицию не только художников, но и «левой» части самой редакции.
Кризис был неизбежен.
Открытый бунт подняли художники-москвичи, и главную роль в нем играл, как и в первом бунте против передвижников, Сергей Иванов. Организационно бунт был подготовлен отлично.
На выставку 1903 года съехалось неожиданно для ее организаторов много художников-москвичей. Почуяв что-то неладное и зная недовольство многих, Дягилев в речи, посвященной открытию выставки, сказал, что, по имеющимся у него сведениям, некоторые участники недовольны действиями жюри, и поэтому он просит подумать об изменении форм организации выставок.
Один за другим начали подниматься со своих мест москвичи и говорить, сначала робко, а потом все определеннее, что да, действительно, изменения необходимы, что нужно расширить жюри и что надоели «диктаторские замашки».
Неожиданно вслед за москвичами стали выступать петербуржцы – Браз, Билибин и некоторые другие – и говорить то же самое.
Решающим ударом было выступление Бенуа. Он присоединился к мнению большинства.
Дягилев был очень взволнован: умирало его детище. Уравновешенный Философов сохранял внешнее спокойствие и только саркастически улыбался, а когда все желающие выступили, поднялся и громко сказал, ни к кому не обращаясь:
– Ну и слава богу. Конец, значит.
Рассказывая в своей автомонографии об этом эпизоде, Грабарь с грустью вспоминает: «Все разошлись, и нас осталось несколько человек. Молчали. О чем было говорить? Каждый знал, что „Миру искусства“ пришел конец. Было горько и больно».
Журнал перестал издаваться, выставки прекратились. Художники начали выставлять свои картины на других выставках. Почти все мирискусники вошли во вновь организованный Союз русских художников. Некоторым участникам эта организация представлялась даже более близкой. Она сохранила много положительного из того, что имелось у «Мира искусства», но казалась как-то демократичнее, в ней не чувствовалось того налета изысканности, аристократической утонченности, который был свойствен «Миру искусства» и который отпугивал от него многих художников, по духу своего творчества родственных ему.
А два года спустя, словно бы в отместку изменникам, Дягилев организовал, в последний раз в России, совершенно блестящую выставку, организовал так, как только он мог это сделать в порыве вдохновения. И сам отбирал картины, и диктаторствовал, и устраивал – все делал сам, на свой страх и риск, руководствуясь только своим вкусом. И конечно же, опять вышел победителем. Вокруг выставки поднялся страшный шум из-за малявинского «Вихря». Появилась, естественно, статья Стасова. В ней он ниспровергал все и всех, кроме Серова: «Среди всей этой массы странных или безумных картин едва ли не единственным светлым исключением являются произведения Серова. Этот человек – настоящий, верный и справедливый талант, и можно только новый раз подивиться, как он держится и существует среди чумного сектантского задворка русских декадентов. Как он среди них не задыхается от недостатка свежего воздуха?»
