Через несколько лет Бенуа опять обращается к Серову с просьбой дать иллюстрацию, на сей раз уже к книге, издаваемой им самим: «Царское Село». Тема такая, что художник ограничен очень узкими, специфически мирискусническими рамками. Необходимо передать аромат времени – и только. Но Серова уже это не удовлетворяет, он начинает по-серьезному понимать историю в ее трагедиях и противоречиях. Поэтому он опять, как и вначале, уклоняется под любым предлогом.
«„Царское Село“ – видишь ли – я рисовал, честное слово, – сообщает он Бенуа в ноябре 1904 года, – но, видишь ли, ничего не выходит – спроси Сергея Павловича. Они видели с Коровиным, Остроуховым и еще некоторыми лицами и не одобрили, честное слово. Сроки прошли, теперь, значит, шабаш… ритурнель…»
Однако вскоре Серов все же передает Бенуа «Выезд Екатерины II». Бенуа мог торжествовать: здесь действительно нет ничего, кроме духа эпохи. По засыпанной снегом аллее мимо ярко освещенных окон царскосельского дворца несутся во весь опор сани с царицей. А сбоку – стража: храпят кони, пар вырывается из их ноздрей, вросли в седла дюжие всадники. Вот и все.
Но зато здесь же Серов берет реванш. Одновременно он написал еще одну «охоту», не какую-нибудь определенную «охоту», а просто «Охоту с борзыми», которая, судя по антуражу, происходит не то в петровское время, не то в екатерининское. И, быть может, потому, что это не какая-то определенная «охота», это действительно охота. Несется вихрем борзая, несется за ней всадник, перемахивает через канаву, не замечает, что с головы его слетела шляпа.
Но Серов не был бы Серовым, если бы обошелся без подвоха.
Навстречу охоте ехал крестьянин в повозке. И вдруг крики, гиканье, топот коней, лай собак. Испуганная лошадь понесла, и, конечно, повозка попала в канаву. Отчаянным усилием пытается лошадь вытащить ее, крестьянин натягивает вожжи. Но им это не удается, повозка скатывается в канаву, придется вытаскивать ее, чинить, и хорошо еще, если лошадь не поломает себе ноги, а ее хозяин – голову.
Летом 1900 года Серов был в Париже на Международной выставке. Это была пора его триумфа. Он получал призы – свидетельства европейского признания.
Неожиданно радость померкла. Из России пришло скорбное известие: умер Левитан.
Было мучительно тяжело. Серов не мог больше оставаться за границей. Он поспешил в Москву, чтобы успеть к похоронам.
Серов любил Левитана. Левитан был человеком редкой душевной чистоты. Он был наделен от природы необыкновенным изяществом, и оно проявлялось во всем: в его речи, мягкой и немного картавой, во взгляде его темных глубоких глаз и, конечно, в его картинах.
В 1893 году Серов писал портрет Левитана, и это одна из лучших его работ. Редкий портрет Серов писал с такой любовью, как этот.
Левитан был волшебником, он умел выражать невыразимое. Он нашел в живописи то, что нельзя передать обыкновенными и даже необыкновенными словами.
И все то, что Левитан сумел найти в природе, Серов сумел найти в облике Левитана и передать на холсте.
В то время Серов и Левитан, после знакомства в Абрамцеве, были в дружеских отношениях, но близки не были. Они встречались иногда в Частной опере, где работали над декорациями, на субботних собраниях Московского общества любителей художеств.
Несколько ближе стали они, когда Серов привлек Левитана к преподаванию в Училище живописи, ваяния и зодчества.
Со времени преподавательской деятельности начинается медленное, но неуклонное сближение Левитана и Серова.
Они сошлись и на симпатиях к дягилевским выставкам и к «Миру искусства».
На выставке «русских и финляндских художников» была выставлена картина Левитана «Над вечным покоем». На следующий год, когда Дягилев устроил международную выставку, где Левитан выставил уже девять картин, он был поражен работами французских импрессионистов. Когда-то Левитан отрицательно относился к ним, и только одна вещь – «Стога» Моне – привлекла его внимание. Теперь же он пишет: «По обыкновению, я даже на выставках среднего качества, если есть мои работы, чувствую себя ужасно, но то, что я увидел на международной выставке, превзошло мои ожидания. Представь себе лучших художников Европы и в лучших образцах!
Я был потрясен. Свои вещи – я их всегда не люблю на выставках – на этот раз показались мне детским лепетом, и я страдал чудовищно. Прошло два дня, в которые я не выходил с выставки, и в конце концов я начал себя чувствовать очень хорошо. Русских художников высекли на этой выставке, и на пользу, на большую пользу.
Репин, Серов, я и некоторые другие участники выставки поняли, и много поняли, в этом соседстве».
Теперь Левитан стремится попасть в Париж. «Вы наслаждаетесь Monet, Cazin, Rénard, а у нас – Маковский, Волков, Дубовской и т. п. Нет, жить в Париже благо для художника», – пишет он. Но ему так и не удалось больше побывать там.
И когда начинается организация «Мира искусства», он полон радостных надежд. «Вы хотите узнать, что делается в художественной России, – пишет он своему парижскому корреспонденту, – да очень мало, кроме интриг, злобы и непонимания друг друга! Здесь нелегко живется. Вероятно, образуется новое художественное общество (это самое утешительное за последнее время), образовавшееся из кружка Дягилева, в нем будут членами Серов, Трубецкой, Коровин, я и многие другие пока еще не совсем околевшие люди».
С одобрением Левитан встречает выход журнала, статью в нем Дягилева: «Много любопытного в статье Дягилева – не глупый господин!»
В конце концов все это завершилось тем, что Левитан вслед за Серовым вышел из состава Товарищества передвижников. Правда, через некоторое время он взял свое заявление обратно. Ему больно было видеть, как разваливается общество, с которым он был связан столькими нитями. Говорили, что он не мог уйти от передвижников, помня, как они много сделали для него, когда ему, как еврею, грозило выселение из Москвы.
Но он не мог также идти и против своих художественных вкусов и все теснее стал сходиться с мирискусниками. Одно время он, так же как и Серов, частый гость в редакции. Бакст рисует его литографированный портрет. Трубецкой лепит статуэтку. На выставке «Мира искусства» он выставляет уже около тридцати работ, а в феврале 1900 года в Петербурге присутствует на организационном собрании общества. Тогда же, в Петербурге, вместе с Серовым и Остроуховым ездит он покупать картины для Третьяковской галереи. Короче говоря, становится совсем близким человеком для мирискусников, которые считают его едва ли не лучшим пейзажистом мира.
Особенно близкие отношения у него складываются с Серовым.
Левитан решил купить усадьбу, и Серов повез его в Домотканово. Он был уверен, что Левитан прельстится красотой домоткановских пейзажей и они смогут работать вместе.
Они приехали туда в конце зимы, очевидно сразу же из Петербурга, где происходило организационное собрание мирискусников. От станции ехали лошадьми. Дорогу завалило снегом, и они только к вечеру приехали к Дервизам. Молодая суматошная служанка Секлетинья открыла им дверь и опрометью бросилась в комнаты с криком:
