Ульянов рассказывает, что когда Серов увидел оконченный им портрет, он сказал:
– Чехов неуловим. В нем было что-то необъяснимо нежное.
«Чехов неуловим»! Слова эти кажутся совершенно невероятными в устах такого аналитика и психолога, как Серов. А между тем Чехов был действительно неуловим. И. А. Бунин, человек, очень близкий Чехову, в одном из вариантов своих воспоминаний о нем пишет: «У Чехова каждый год менялось лицо». Эта же мысль в словах К. Г. Паустовского: «Стоит разложить фотографии Чехова по годам – от юношества до последних лет жизни, – чтобы воочию убедиться, как постепенно исчезает в его внешности легкий налет мещанства и как все строже, значительнее и прекраснее делается его лицо и все изящнее и свободнее одежда».
И нужно было иметь такую профессиональную зоркость и острую наблюдательность, какие были у Серова, и быть – вот именно – таким аналитиком и психологом, каким был Серов, чтобы за то короткое время, пока Чехов позировал ему, разглядеть это непрерывное изменение его лица, неуловимость его черт и главную, не меняющуюся черту: «В нем было что-то необъяснимо нежное».
В 1899 году Серов написал картину «Дети». Блеклые краски анемичного северного лета на берегу Финского взморья. Два мальчика, старшие сыновья художника, Саша и Юра, облокотившись на перила какого-то деревянного строения, глядят исподлобья, угрюмо и строго – настоящие «Серовчики».
Это лето семья Серовых проводила в Финляндии, близ Териок, на даче у Василия Васильевича Матэ.
У Матэ была слабость – он любил покупать земельные участки. Он приобрел три участка в Финляндии и один на Кавказе, где почти никогда не бывал. А так как Матэ был не очень богатым человеком, он буквально не вылезал из долгов и жил более чем скромно. «Беспутнейший добряк», – говорил о нем Серов.
Матэ уже давно уговаривал Серова купить участок в Финляндии, где-нибудь недалеко от его дачи. Тогда бы они могли проводить вместе летние месяцы. И вот в 1899 году он наконец добился того, что Серов решил, изменив Домотканову, провести со своей семьей лето на его даче, чтобы убедиться, как там хорошо и привольно. Серов согласился на это тем охотнее, что в тех же местах рассчитывал провести это лето Бенуа и к нему должны были приезжать его друзья из «Мира искусства».
Жизнь на даче у Матэ оказалась действительно приятной и удобной; семья его была по тем временам очень небольшой: он сам, жена Ида Романовна и дочь Маруся, так что места свободного было достаточно.
Ида Романовна занималась своим любимым делом – кулинарией и угощала изделиями своего искусства гостей, как в Петербурге она угощала посетителей и учеников своего мужа.
Сам Василий Васильевич чудачил.
Он страдал бессонницей. Летом на севере ночи почти нет. Бледными утрами, когда в доме еще все спали, Матэ совершенно голый выходил возделывать огород, где он выращивал какие-то особенные овощи. Он работал с таким увлечением, что не замечал, как поднималось солнце, из дома начинали выходить люди. Ида Романовна тревожно звала Василия Васильевича. Он, смущенный, убегал к себе…
Конечно, здесь стоило поселиться. Здесь было так хорошо, так легко дышалось, воздух был словно настоен на морской воде и хвое. Здесь хорошо было отдохнуть после мучительных зимних трудов над портретами, которые приходилось писать ради денег, чтобы содержать семью.
У Серовых уже было четверо детей. После старшей дочери, родившейся в 1890 году, Ольга Федоровна рожала все мальчиков. В 1892 году родился сын Саша, в 1894-м – Юра, в 1896-м – Миша.
И детям здесь было хорошо. Старшие мальчики плавали в волнах холодного залива, учились управлять лодкой. Дочь училась играть, и звуки фортепьяно далеко разносились в упругом прохладном воздухе.
Для Серова же свой участок земли, который он теперь решил приобрести, своя дача были не только местом отдыха – отдыхать он мог в любое время в Домотканове, – они были символом его независимости, по английскому принципу «мой дом – моя крепость», тем более что Финляндия, единственная из российских провинций, пользовалась автономией и была чем-то вроде заграницы.
Как давно он мечтал о таком «гнезде», с самого начала семейной жизни. А между тем в первые годы они с женой частенько вынуждены были жить врозь: он у Мамонтовых, она у Дервизов. Они виделись редко и только писали друг другу письма.
«Как-то ты поживаешь? Хорошо ли доехала в Домотканово? Напиши-ка мне скорее. Где тебя там поместят…
Да, а здесь все одно и то же, до отвратительности, нескончаемые конки, прелестный звук. Паршивская кофейня.
Прощай, моя дорогая, целую тебя крепко. Пожалей меня, Антона Горемыку, одинокого. Чем черт не шутит, может, скоро приеду. Целую тебя еще и еще раз, бедная, покинутая моя супруга».
«Милая Лелюшка, как ты, голубчик мой, поживаешь? Хочется мне к тебе очень. Думаю все-таки числа шестого-седьмого приехать (седьмого, кажется, мое рождение). До этого нельзя…»
«Как-то ты, Лелюшка? Хочу обнять тебя, девочка моя. Подождать необходимо денька два-три. Купил тебе башмаки, не знаю, понравятся ли. Прощай, до свиданья, голубчик мой. Целую тебя и девочку».
«А вот, коли продам Мазини, сейчас к вам денька на два-три».
«Девочка наша здравствует? Что же, знаешь, я бы с удовольствием на нее посмотрел бы и потрогал щечку. Спишь ли ты по ночам? Ведет она себя хорошо, не вопит по ночам, как тогда?»
Вот так протекало начало семейной жизни Серова. Так начал он «вить свое гнездо».
Но он вынужден был так жить, он не мог еще содержать семью, предстояло долгим и упорным трудом завоевывать себе имя. И он завоевал имя, завоевал право на мучительную работу над заказными портретами. Только после этого он мог поселиться с женой и детьми в Москве, снять квартиру. Но денег если хватало, то только в обрез, да и то не всегда, часто приходилось занимать.
Вот одно из писем его к Е. Г. Мамонтовой: «Пишу Вам наконец, дорогая Елизавета Григорьевна. До сих пор, пока Ваши 50 р. не были в руках Вокушки, который Вам их и предоставит, – я писать не мог.
Обидно, что последний, прощальный Ваш день здесь был для меня отравлен просьбой этих самых денег. Нет ничего отвратительнее таких просьб: сколько крови портится, является (совершенно ненужная) ненависть ко всем, начиная с того, у кого нужно просить, и себя, и т. д. и т. д. Ну довольно, деньги всегда остаются деньгами».
Самые неприятные конфликты в жизни Серова были связаны с деньгами. Он не мог назначать высокие цены. Третьестепенные художники получали в три-четыре раза больше. Какой-нибудь Богданов-Бельский брал за портрет в пять-десять раз больше Серова. О входивших тогда в моду Сомове, Малявине и говорить нечего. Они брали за портрет до пятнадцати тысяч. Серов – одну-две и редко, редко отваживался перейти этот предел.
Однажды, это было в 1892 году, у него был очень неприятный инцидент с Софьей Андреевной Толстой. Он писал тогда ее портрет. Портрет вышел неудачным. Вот что пишет об этом эпизоде сама Софья Андреевна: «Лев Николаевич заказал художнику Вал. Серову мой портрет масляными красками. Я позировала почти ежедневно, и портрет, начатый прекрасно, Серов потом испортил. Да и позу он мне, живой и бодрой, придал какую-то мне несвойственную, развалившуюся. Всего было 19 сеансов, и, когда Серов решил, что портрет окончен, он просил дать ему 800 руб. вместо вперед уговоренных 600 руб. Это показалось нам странно и неделикатно».
