Мой смех вызвал на лице старосты негодующее выражение.
— Вам лишь бы праздновать, — отсмеявшись, пояснил я. — Сидели бы тихо. Не шумели. Внимания не привлекали. Глядишь, успокоилась бы ваша птица-огневица.
Но Томила лишь покачала головой.
— Разобраться с ней надобно, Ловчий, — после краткого размышления, сказала она. — Найти и успокоить раз и навсегда, пока никто не погиб.
Хотел было ответить, что погибла уже Мария ваша, которую глупые деревенские бабы отдали кикиморам на блюдечке с голубой каёмочкой. Но потом глянул в глаза Томилы, усталые и печальные.
— Я не ищу работу, — кисло произнёс я, чувствуя себя при этом ужасно.
Дело было даже не в людях, относительно тёплом приёме и пресных ватрушках старосты. Мне отчего-то сделалось жаль именно Жар-птицу.
Кот потёрся о мои ноги под лавкой. Ткнулся головой под колено так, чтоб я почувствовал. Будто просил не отказывать в помощи. Странное дело, мой варгин, который так возмущался этими болотами и стремился поскорее переправиться на другую сторону Быстринки, с готовностью хотел задержаться и помочь.
— Мы заплатим, сколько велишь, — без особой надежды сказала Томила. — Помоги защитить деревню, Лех. Прошу тебя.
И тогда я вздохнул. И кивнул, соглашаясь.
Мария. Глава 3
Клочья тумана мрели промеж облысевших зарослей в зыбком, рассветном воздухе. Кустарник в этой части леса был невысокий, но путанный и колючий. Я пару раз цеплялся за него рукавом. Кот семенил впереди, разнюхивая путь на узких звериных тропинках неизвестной чащобы. Усы его топорщились, а шерсть на спине так и играла волнами.
То и дело под ногами хлюпала влажная почва. Я всё ждал, когда сапоги мои пропустят воду, отяжелеют и застудят ноги, но пока обувь справлялась. Что ни говори, а добротные сапоги для Ловчего зачастую важнее зачарованного меча.
Где-то застучал дятел. Этот звук разнёсся по затихшему осеннему лесу отчётливым эхом. Ему отозвались горластые лягушки. Это жутковатое сочетание вязкой тишины и отдельных, пронзительных звуков могло бы напугать даже самого закалённого человека.
Старый лес дышал в лицо промозглой сыростью с нотками гниения и застоявшейся воды. С каждым шагом этот тяжёлый дух всё усиливался, что наводило на мысль о том, что мы с Котом идём в верном направлении — в сторону топи. Будто спускались в гнилой, поросший плесенью погреб — чем дальше, тем холоднее и противнее.
Меж колючими кустарниками и зарослями вербы вскоре начали появляться первые кочки, а с ними и засохший камыш. Тропка под ногами стала пружинить сильнее. В оставляемых мною следах скапливалась водица, грязная и мутная, пахнущая торфяником.
Древесные стволы здесь выглядели болезненно корявыми. Ветви клонились к земле, будто с покорностью кланялись трясине. Никакого тебе золочёного убранства и ярких красок осени. Разительный контраст с тем миром, что видели мы подле деревни. Однажды промеж древами мелькнула низенькая тень. Какой-то мелкий лесной дух с опасливым любопытством решился взглянуть на нас с котом, но, вероятно, понял, кто забрёл в его владения, и потому поспешил ретироваться ещё до того, как мы его распознали.
Зычный, глубокий крик выпи разнёсся по округе так неожиданно, что варгин тотчас прижался к земле. Он мотнул хвостом, дёрнул ушами и, лишь когда я принялся тихонько посмеиваться над его поведением, мой друг понял, что никакой опасности нет.
Кот поднялся на все четыре лапы и обернулся, чтобы одарить меня недовольным взором.
— Это выпь. Птичка такая, вроде маленькой цапли, — с улыбкой пояснил я.
— Что ж с этой цаплей приключилось, ежели она вопит, как упавший в волчью яму лось? — проворчал варгин, а сам дальше пошёл по тропинке. — Не удивлюсь, если опять несчастная любовь.
— Любовь? — мои брови сами поползли на лоб от изумления.
— Именно, — отозвался Кот, поднырнув под ветку боярышника, которую мне пришлось перешагнуть. — Все беды из-за любви, Лех. Взять хотя бы эту историю с Марией. Или тебя с Вереей.
— Меня? — я притворился, что не понимаю его.
— Тебя, — Кот лукаво мурлыкнул. — Скажи тебе кто, в беде твоя Лобаста ненаглядная, неужто не кинешься к ней на выручку? Иль она за тобой не побежала бы, ежели б ты её пальцем поманил? По любви, Лех. Вся нелепость в жизни творится по любви.
— Так с тобой я тоже по любви, мой пушистый друг, — возразил я. — Полюбил тебя ещё слепым котёнком несмышлёным. Помню, как нашёл тебя подле убитой белоратниками матери. Братья и сёстры твои уже с голоду померли, а ты всё за жизнь цеплялся. Я тебя не мог бросить умирать, кроху такую, — я заметил, как дёрнулись уши Кота, но он молча слушал рассказ, который и так уж знал. — Помню, как выкармливал тебя. Сначала козьим молоком. Потом куриной кровью.
Я усмехнулся. Картины былых дней встали пред моим внутренним взором так ярко, будто я снова переживал это наяву.
— А ещё помню, как однажды летом в жару мы шли через поле. Вздумалось мне вздремнуть. А ты заигрался и в сторону отошёл. Сколько тебе было? Месяца три, пожалуй. Просыпаюсь, а тебя нет. А поодаль коршун кружит. И как упадёт камнем вниз, — я почесал в затылке. — Чуть не умер с перепугу, пока до места того добежал. А ты коршуна задушил, как воробьишку, сел сверху на него и ну перья из хвоста выдирать.
Варгин фыркнул. Засмеялся поди.
— Скажи мне, это ли не любовь? — спросил я с улыбкой.
Но мой вопрос повис в воздухе, потому как мы с Котом одновременно заметили почерневшие ветки впереди.
Обгорелые головешки встречались нам всё чаще. А это означало, что мы на верном пути. Вскоре начали появляться участки выжженной травы и сгоревшие до корней кусты. Пожалуй, весь лес не сгорел лишь из-за сырости и близости болота. Тропка здесь обрывалась, и дальше мы пошли по мшистым, пружинящим кочкам.
Ещё четверть часа мы пробирались вперёд, решив, что заблудились и пора поворачивать обратно. Но след оказался не ложным. Мы миновали частое переплетение лозняка и вдруг вышли к трясине. Аккурат к тому месту, про которое и рассказывала накануне староста Томила.
Кожу лица тотчас обдал холодный, гнилостный воздух. Будто нечистая сила дохнула, принюхиваясь.
Чащобу впереди поглотила трясина. Сожрала многовековой лес, не подавившись, и теперь неспешно переварила в своей ненасытной, зловонной утробе. Изуродованные, замшелые деревца, ушедшие в покрытую ядовито-зелёной тиною воду, торчали тут и там. Они будто молили о пощаде, тянули свои искривлённые ветви к серым небесам. Но на них лишь садились вороны, да нарастал слоями бородатый мох, который свисал бурыми патлами до самой воды.
Над затянутой ряской поверхностью возвышались кочки, обманчивые и ненадёжные. Ступи на такую и тотчас увязнешь. А чем сильнее будешь трепыхаться, тем быстрее засосёт тебя илистый зыбун. Да и немудрено догадаться: там и тут в ряске чёрные окна мутной воды виднеются. Вот она, граница меж смертью и жизнью, ежели её можно провести вовсе. Ступи шаг — и пропадёшь в могиле без савана. Беги обратно — и, быть может, спасёшь свою дурную голову.
