Оказавшись в изоляции и не располагая поддержкой украинского лидера Кравчука, еще не избранного президентом, Ельцин отступил. «Может быть, вы все правы. Я не хочу занимать крайнюю позицию. Напишем честно: конфедеративное государство».
Горбачев с великодушием победителя предложил ему утешительный приз: «Надо найти формулу поддержки руководства России по защите ее целостности в возможных конфликтах с республиками и краями на ее территории». Все поняли, что речь шла о разгоравшемся очаге чеченского сепаратизма.
Удовлетворенный Ельцин в ответ по своей инициативе затронул тему отсутствовавшей Украины: «Надо предусмотреть для них возможность присоединиться. Если они создадут собственную валюту и свою армию, их уже не удержишь». Почувствовав изменение направления ветра, белорус Шушкевич предложил еще более гибкую формулу: «Начнем с конфедерации, а потом вернемся к федерации».
Обсудив вопрос о выборах президента, задержались на вопросе о вице-президенте. Здесь Ельцин был категоричен и предложил упразднить пост. «После Янаева я не могу и слышать об этой должности». То же отношение он продемонстрировал и к должности председателя парламента: «Надо найти кого-то, кто не предаст». (Вряд ли в этот момент он имел в виду Хасбулатова.)
«Даже среди апостолов Христа нашлись предатели», – вспоминая свой опыт, меланхолично заметил Горбачев. Число собравшихся за столом в Ново-Огареве не дотягивало до тринадцати, поэтому все молчаливо решили, что предателей среди них нет. Как позже выяснилось, преждевременно.
Пока члены Госсовета препирались относительно концепции будущего государства, за их спиной разгорался пожар тяжелейшего экономического кризиса. Страна, так и не получившая за годы перестройки внятного ответа на вопрос об избранной модели перехода к рынку и о той социальной цене, которую за этот переход придется платить населению, погружалась в кризис все глубже.
Основная энергия перестройки ушла на политические реформы, подарившие стране прорыв к невиданной раньше свободе. Однако, демонтируя машину тоталитарного государства, реформы неизбежно разрушали и экономический механизм, поддерживавший существование системы, и худо-бедно обеспечивавший выживание миллионов советских граждан.
Постоянное откладывание «на потом» вопросов экономической реформы объяснялось не только антипатией Горбачева к экономическим вопросам, но и вполне оправданным опасением по поводу того, что «прыжок» в рынок с его неотвратимыми болезненными социальными последствиями подорвет популярность политической программы перестройки, если не сорвет ее. Все это вызвало драматический разрыв между политическими и экономическими переменами. «Политика оторвалась от экономики», – резюмировал, увы, задним числом, А. Н. Яковлев.
Конечно, Чернобыль, падение цен на нефть и августовский путч, ставший «политическим Чернобылем», усугубили экономическую ситуацию. Добавившееся к политическому противостоянию соперничество между командами Ельцина и Горбачева в вопросе выбора варианта реформы, похоронив программу «500 дней», фактически парализовало функционирование экономического механизма.
Двенадцатого сентября президент Российской Федерации приостановил деятельность на территории России союзных министерств угольной, нефтяной и газовой промышленности, атомной энергетики, а также концернов Газпром и Нефтегазстрой. Согласно указу Ельцина, предприятия и организации названных министерств со всем имуществом передавались в ведение российского Министерства топлива и энергетики.
К осени 1991 года миллионы жителей страны оказались в критической ситуации и даже нищете, сравнимой для многих из них с первыми послевоенными годами. В октябре 90 аэропортов страны были закрыты из-за нехватки авиационного топлива. Во время заседания Чрезвычайного комитета, созданного для разрешения продовольственной ситуации в столице, ее мэр Лужков проинформировал, что 350 магазинов прекратили продажу мяса. На городских рынках цена курицы могла достигать размеров месячной зарплаты. Как написали в эти дни «Московские новости», прилавки магазинов превратились в баррикады, разделявшие врагов.
В повестке дня всех встреч и переговоров, состоявшихся в эти дни у Горбачева с зарубежными лидерами – японцами, южнокорейцами, арабами, – неизменно присутствовал вопрос о возможности организации срочной продовольственной помощи. Но, конечно, основные надежды возлагались на прежних соперников по «холодной войне», тех, кто больше всех выиграл от ее окончания, – на американцев.
Возможность еще раз поставить перед ними вопрос об экономической помощи после неудачи в Лондоне у Горбачева появилась в конце октября во время конференции по Ближнему Востоку в Мадриде, сопредседателем которой он был вместе с Джорджем Бушем. Разумеется, американский президент не уставал повторять, что Вашингтон заинтересован в сохранении в Советском Союзе центра власти во главе с Горбачевым.
При этом Буш имел моральное право ссылаться на свою июльскую речь во время визита на Украину. В ней он призвал украинцев не гнаться за независимостью, а предпочесть ей ту новую свободу, которую обещало начатое Горбачевым демократическое преобразование СССР.
Однако, когда вставал вопрос о конкретной помощи, Буш не щадил Горбачева, связывая ее напрямую с подтверждением перспективы выживания СССР. Без этого американская администрация не готова была пойти на предоставление Москве существенной экономической поддержки. Все попытки Горбачева объяснить американцам, что в сложившейся драматической ситуации именно внешняя помощь может стать фактором внутренней консолидации в стране и помочь дать ответ на вопросы американцев, встречались с вежливым недоверием.
Чтобы подсластить горькую пилюлю отказа, Джеймс Бейкер во время переговоров двух президентов шепнул Борису Панкину, тогдашнему советскому министру иностранных дел, что он советует взять хотя бы предложенные Вашингтоном полтора миллиарда долларов экстренной помощи на продовольственные кредиты «наличными». «Дальше будет видно», – сказал он. Тот же Бейкер отреагировал на прямое обращение к нему Лужкова и добился от Пентагона переброски в Москву нескольких тонн продовольствия из резервов американской армии, предназначенных для размещенных в Европе войск, которые в свое время готовились к отправке в Ирак.
В то время как Горбачев вел переговоры о помощи с американцами, российский президент, воспользовавшись его отсутствием, объявил в парламенте, что Россия разрывает экономические отношения с союзным центром и отныне вступает самостоятельно на путь «радикальных» экономических реформ. Это предполагало освобождение цен, отмену правительственных субсидий на товары первой небходимости и программу ускоренной приватизации предприятий на всей территории Российской Федерации.
Программа, предложенная Егором Гайдаром, вдохновлялась рецептами «шоковой терапии», основанными на идеях апостола рыночной экономики Милтона Фридмана и примененными на практике в Польше министром экономики Бальцеровичем, а до него – в Чили после свержения президента Альенде правительством генерала Пиночета.
Программа Гайдара бросала вызов не только центральной союзной власти, но и отражала намерение ельцинского окружения оборвать «неравноправные» отношения России с остальными республиками, чтобы избавить ее от «обузы» поддержки их из союзного бюджета. Прожив несколько десятилетий в системе, унаследованной от «военного коммунизма», российское общество оказалось брошенным в стихию «военного капитализма».
