– Это скверно, – улыбнулась она.
– Хотите чего-нибудь другого?
– Нет, спиртное всегда скверно, – рассудительным тоном сказала она, – но приходится его пить. – Запрокинув голову, Ксавьер прикрыла глаза и поднесла стакан к губам. – Мне обожгло горло, – произнесла она, коснувшись кончиками пальцев своей прекрасной гибкой шеи; ее рука медленно спустилась вдоль тела. – И еще меня обожгло здесь и здесь. Это было странно. У меня такое впечатление, будто меня озарили изнутри.
– Вы впервые присутствовали на репетиции? – спросил Пьер.
– Да.
– И вас это разочаровало?
– Немного.
– Ты действительно думаешь то, что говорил Элизабет? – спросила Франсуаза. – Или сказал это, потому что она тебя раздражала?
– Она меня раздражала, – признался Пьер; он достал из кармана пакет табака и стал набивать трубку. – В сущности, чистому и непредвзятому сердцу должна показаться шутовской та серьезность, с какой мы ищем точное отличие несуществующих предметов.
– Это неизбежно, поскольку мы как раз хотим заставить их существовать, – возразила Франсуаза.
– Если бы, по крайней мере, удалось добиться успеха сразу, играючи, но нет, мы стонем, из сил выбиваемся. Такое остервенение, чтобы придумать уловки… – Он улыбнулся Ксавьер. – Вы находите, что это смешное упрямство?
– Я не люблю надрываться, – скромно заметила Ксавьер.
Франсуаза была немного удивлена, что Пьер так серьезно отнесся к прихоти девочки.
– С таким подходом ты все искусство ставишь под вопрос.
– Ну да, а почему нет? Ты представляешь себе? Сейчас весь мир бурлит, через полгода у нас, возможно, начнется война. – Пьер прикусил палец. – А я выбиваюсь из сил, стараясь передать цвет зари.
– Чем же ты хочешь заняться? – спросила Франсуаза; она была озадачена; это ведь Пьер убедил ее, что нет на земле ничего лучше, чем создавать прекрасные вещи, на этом убеждении была построена вся их жизнь. Он не имел права без предупреждения менять свое мнение.
– Э-э! Я хочу, чтобы «Юлий Цезарь» был успешным, – сказал Пьер, – но я кажусь себе насекомым.
С каких пор он так думает? Было ли это для него настоящей заботой или одним из тех коротких озарений, которые его занимали какое-то время, а потом исчезали, не оставив следа? Франсуаза не решалась продолжить разговор. Ксавьер, казалось, не скучала, но взгляд ее насторожился.
– Если бы Элизабет тебя слышала, – сказала Франсуаза.
– Да, искусство – это как Клод, нельзя проникать в его суть, иначе…
– Все сразу рухнет, – закончила Франсуаза. – Можно подумать, что она это предчувствует. – Она повернулась к Ксавьер. – Клод – это тот самый человек, который был с Элизабет тем вечером во «Флоре».
– Этот ужасный брюнет! – сказала Ксавьер.
– Он не так страшен, – заметила Франсуаза.
– Это псевдокрасавец, – сказал Пьер.
– И псевдогений, – добавила Франсуаза.
Взгляд Ксавьер загорелся.
– Что она сделает, если вы скажете ей, что он глуп и уродлив? – спросила она с поощряющим видом.
– Она этому не поверит, – ответила Франсуаза и задумалась. – Я полагаю, что Элизабет порвет с нами отношения и возненавидит Батье.
– У вас не слишком добрые чувства к Элизабет, – весело заметил Пьер.
– Не слишком добрые, – с некоторым смущением согласилась Ксавьер; казалось, она была расположена быть любезной с Пьером, возможно, чтобы обозначить Франсуазе, что ее скверное настроение предназначалось именно ей; возможно также, она была польщена, что он признал ее правоту.
– Что, собственно, вы ставите ей в упрек? – спросил Пьер.
Ксавьер заколебалась.
– Она такая вся деланая; ее шарф, ее голос, манера стучать сигаретой по столу – все нарочитое. – Она пожала плечами. – И плохо воплощенное. Я уверена, что ей не нравится грубый табак: она даже курить толком не умеет.
– Она с восемнадцати лет работает над собой, – заметил Пьер.
На лице Ксавьер промелькнула улыбка, улыбка потворства самой себе.
– Я не против, чтобы преображались для других, – сказала она. – Что раздражает в этой женщине – так это то, что, даже оставаясь одна, она должна ходить решительным шагом и делать губами волевые движения.
В ее голосе было столько суровости, что Франсуаза почувствовала себя задетой.
– Полагаю, сами вы любите преображаться, – сказал Пьер. – Я задаюсь вопросом, каково ваше лицо без челки и этих валиков, наполовину скрывающих его. А ваш почерк, он ведь тоже изменен?
– Я всегда меняла свой почерк, – с гордостью заявила Ксавьер. – Долгое время я писала закругленно, вот так. – Кончиками пальцев она начертила в воздухе знаки. – Теперь я пишу заостренно, это более прилично.
– Худшее у Элизабет то, что даже ее чувства притворные, – продолжал Пьер. – По сути, ей плевать на живопись; она коммунистка, но признаёт, что ей плевать на пролетариат.
– Меня смущает не притворство, – заметила Ксавьер. – Чудовищно то, что можно располагать собой вот так, по волевому решению. Определить, что каждый день в отведенный час она будет что-то расписывать, не имея на то желания; пойдет к кому-то на свидание, независимо от того, есть желание видеть этого человека или нет… – Ее верхняя губа приподнялась в презрительной гримасе. – Как можно согласиться жить по заданной программе, с распорядком времени и обязанностями, как в пансионе! Я предпочитаю быть неудачницей.
Она добилась своей цели. Франсуазу задела эта обвинительная речь. Обычно разглагольствования Ксавьер оставляли ее безучастной, однако этим вечером все было иначе; внимание, которое уделял им Пьер, придавало вес суждениям Ксавьер.
– Вы назначаете встречу и не идете на нее, – сказала Франсуаза. – Это очень мило, если речь идет об Инес, но с такими манерами вы загубите и настоящие дружеские связи.
– Если я дорожу людьми, мне всегда хочется идти на встречу с ними, – ответила Ксавьер.
– Не всегда, – заметила Франсуаза.
– Тем хуже! – с высокомерным видом заявила Ксавьер. – В конце концов, я всегда со всеми ссорилась.
– Как можно поссориться с Инес! – вмешался Пьер. – Она похожа на барана.
– О! Нельзя этому доверять, – возразила Ксавьер.
– В самом деле? – удивился Пьер, весело прищурив глаза. Он был весьма заинтригован. – С таким-то безобидным толстым лицом она способна укусить? Что она вам сделала?
– Ничего не сделала, – уклончиво отвечала Ксавьер.
– О! Расскажите, – попросил Пьер своим самым вкрадчивым тоном. – Мне страшно интересно узнать, что скрывается в глубинах этого тихого омута.
– Да нет, Инес ничтожество, – сказала Ксавьер. – Дело в том, что я не люблю, когда полагают, будто имеют на меня права. – Она улыбнулась, и неловкость Франсуазы усилилась; когда Ксавьер бывала с ней наедине, на ее беззащитном лице, лице ребенка, невольно отражались отвращение, удовольствие, нежность; теперь же она ощущала себя женщиной перед лицом мужчины, и черты ее в точности выражали оттенки доверия или сдержанности, которые она решила проявить.
