Напрасно Элизабет долгое время прохаживалась по бульвару Монпарнас. Было только двадцать минут первого, когда она вошла в «Поль Нор». Никогда ей не научиться сознательно опаздывать; хотя она была уверена, что Клод придет не вовремя, Сюзанна нарочно задерживала его, расценивая каждую минуту как маленькую победу. Элизабет закурила сигарету; ей не так уж хотелось, чтобы Клод находился здесь, но мысль о его присутствии в другом месте была невыносима.
Она почувствовала укол в сердце. Каждый раз одно и то же: как только он появлялся, ее охватывала тревога. Он пришел, он держал счастье Элизабет в своих руках и спокойно приближался, не подозревая, что каждый из его жестов – это угроза.
– Я так рад тебя видеть, – сказал Клод. – Наконец-то у нас с тобой целый вечер. – Он довольно улыбнулся. – Что ты будешь пить? Аквавит? Я знаю эту штуковину. Мерзость. Дайте мне джин-физ.
– Ты рад, но отодвигаешь свои удовольствия, – заметила Элизабет. – Уже час.
– Без семи час, дорогая.
– Без семи час, если угодно, – согласилась она, слегка пожав плечами.
– Ты прекрасно знаешь, что это не моя вина, – сказал Клод.
– Естественно, – сказала Элизабет.
Клод нахмурился.
– Прошу тебя, моя девочка, не делай такого гадкого лица. Сюзанна рассталась со мной с мрачной физиономией; если и ты тоже начнешь дуться, это конец всему. Я так радовался в предвкушении твоей доброй улыбки.
– Я не все время улыбаюсь, – обидевшись, возразила Элизабет. Иногда Клод поражал своей опрометчивостью.
– Жаль, тебе это так идет, – сказал Клод. Закурив сигарету, он добродушно огляделся. – Здесь совсем неплохо, но место чуточку унылое, ты не находишь?
– Ты мне уже говорил это в прошлый раз. Если я наконец вижу тебя, мне совсем не хочется, чтобы вокруг нас была сутолока.
– Не будь злюкой, – сказал Клод. Он положил свою руку на руку Элизабет, но вид у него был рассерженный; она почти сразу отняла свою руку; начало получилось неудачным; решающее объяснение не должно было начинаться с мелочных придирок.
– В общем, это был успех, – сказал Клод. – Но меня ни на минуту не захватило. Я считаю, что Лабрус сам не знает, чего хочет, он колеблется между полной стилизацией и простым, чистым реализмом.
– Он хочет как раз такого оттенка транспозиции.
– Да нет же, нет тут никакого особого оттенка, – резким тоном возразил Клод. – Это череда противоречий. Убийство Цезаря походило на мрачный балет, а взять ночное бдение Брута в палатке; можно подумать, что мы вернулись во времена Свободного театра.
Клод ошибся адресом, Элизабет не позволяла ему решать таким образом вопросы. Она была довольна, поскольку ответ явился сам собой.
– Все зависит от ситуации, – с живостью сказала она. – Убийство требует переноса, иначе это будет в духе театра Гран-Гиньоль, а фантастическую сцену, по контрасту, следует играть как можно реалистичнее. Это же очевидно.
– Как раз это я и говорил, нет никакого единства. Эстетика Лабруса – это и есть определенный оппортунизм.
– Ничего подобного, – возразила Элизабет. – Разумеется, он учитывает текст. Ты поразителен, в иные разы ты упрекаешь его в том, что мизансцена для него самоцель, решайся на что-нибудь.
– Это он не может решиться, – сказал Клод. – Мне очень хотелось бы, чтобы он осуществил свой проект и сам написал какую-нибудь пьесу. Тогда, возможно, станет ясно, что к чему.
– Он наверняка это сделает, – сказала Элизабет. – Думаю даже, что это случится на следующий год.
– Любопытно будет посмотреть. Знаешь, откровенно говоря, я восхищаюсь Лабрусом, но не понимаю.
– Однако все просто, – заметила Элизабет.
– Доставь мне удовольствие, объясни, – попросил Клод.
Элизабет постучала сигаретой по столу. Эстетика Пьера не составляла для нее тайны, она даже вдохновлялась ею для своей живописи, но слов не находила. Ей вспомнилась картина Тинторетто, которую Пьер так любил, он много чего объяснил ей по поводу положения персонажей, только она не помнила в точности, что; она подумала о гравюрах Дюрера, о спектаклях кукол, о русских балетах, о старых немых фильмах, идея крылась тут, знакомая, очевидная, и это было невероятно досадно.
– Разумеется, совсем не так просто приклеить к этому этикетку: реализм, импрессионизм, веризм, если это то, чего ты хочешь.
– Откуда такая беспричинная резкость? – удивился Клод. – У меня нет привычки к подобной лексике.
– Прошу прощения, но это ты произнес слова «стилизация», «оппортунизм». Только не оправдывайся, до чего смехотворна твоя забота не говорить по-профессорски.
Более всего Клод боялся причислять себя к университетскому сословию; надо отдать ему справедливость: менее, чем кто-либо, он выглядел академичным.
– Клянусь, с этой стороны я не чувствую себя в опасности, – сухо заметил он. – Обычно это ты вносишь в наши споры некую немецкую тяжеловесность.
– Тяжеловесность… – повторила Элизабет. – Я прекрасно знаю: всякий раз, как я тебе противоречу, ты приписываешь мне педантизм. Ты невообразим, ты не можешь выносить противоречия. То, что ты подразумеваешь под интеллектуальным сотрудничеством, – это тупое одобрение любого твоего мнения. Требуй этого от Сюзанны, но не от меня; я имею несчастье обладать мозгом и стремлюсь пользоваться им.
– Ну вот! Сразу такая озлобленность, – сказал Клод.
Элизабет овладела собой; это было невыносимо, он всегда находил способ свалить вину на нее.
– Я, может, и злобная, – сказала она с убийственным спокойствием. – Но ты не слышишь, как говоришь. Можно подумать, что ты обращаешься к своему классу.
– Не будем опять ссориться, – примирительным тоном сказал Клод.
Она злобно взглянула на него. Этим вечером он определенно решил осыпать ее счастьем, он чувствовал себя нежным, очаровательным и благородным; ладно, он увидит. Она откашлялась, чтобы прочистить голос.
– Откровенно говоря, Клод, неужели ты считаешь, что опыт этого месяца был удачным? – спросила она.
– Какой опыт? – удивился он.
Кровь прилила к щекам Элизабет, и голос ее слегка дрогнул.
– Если после объяснения в прошлом месяце мы сохранили наши отношения, то это в качестве эксперимента, ты забыл?
– Ах да… – отвечал Клод.
Он не принял всерьез мысль о разрыве, естественно, она все потеряла, переспав с ним в тот же вечер. На мгновение она растерялась.
– Так вот, думается, я пришла к заключению, что ситуация невозможная, – продолжала она.
– Невозможная? Почему вдруг невозможная? Что нового произошло?
– Вот именно, ничего, – отвечала Элизабет.
– Тогда объяснись, я не понимаю.
Она заколебалась. Разумеется, он никогда не говорил, что когда-нибудь расстанется с женой, он вообще никогда ничего не обещал, в каком-то смысле он был неуязвим.
