– Когда она начала плохо обращаться с тобой?
– Когда мне было около четырех или чуть больше. – Губы Льва изгибаются в горькой улыбке. – Я живо помню, когда это случилось впервые, но не помню из-за чего. Она ударила меня по лицу. Кровь из носа запачкала мою любимую футболку с изображением «Громовых котов»
[17], и я страшно расстроился, когда пятна не отстирались. Удивительно, какие детали остаются в памяти… Это было начало. После переезда за город все стало гораздо хуже. Мне некуда было идти. Я жил в постоянном страхе. – Лев ненадолго умолкает. – Вот так я описал бы свое детство.
Он внимательно смотрит на меня, пока я перевариваю сказанное, и вот к этому я не была готова – к ожиданию ответной реакции. Как отвечать на подобное? В моих записях это не предусмотрено. В конце концов я решаю задать вопрос, на который вряд ли кто-то может ответить.
– Почему она стала такой?
– Из-за меня. Во всяком случае, так она говорила.
– Я могу пообщаться с ней?
– Она умерла несколько лет назад.
– Значит, рассказанное тобой некому подтвердить?
Лев сжимает губы и опускает взгляд. Затем поднимается, обходит стол, встает прямо передо мной. Длинными пальцами медленно поднимает футболку, обнажая живот. Кожа, которую я вижу, покрыта россыпью шрамов и сморщенными кружками ожогов, видимо, оставленных сигаретами. Слева еще один ожог – большой участок изуродованной кожи. Мне хочется коснуться этих шрамов, убедиться в их реальности. Мне дурно, я теряю дар речи. И он пережил это в детстве!
Пытаюсь скрыть облегчение, когда Лев опускает футболку.
– Каким ребенком ты был? – спрашиваю слабым голосом.
– Склонным к вспышкам гнева, порой депрессивным, – отвечает он, возвращаясь на свое место. – Меня мучили приступы ярости, но я никогда не причинял боль другим. Зато часто причинял боль себе.
– Как ты думаешь, привело ли пережитое к тому, что ты отчаянно жаждал одобрения, любви и поклонения от других?
– Да, – Лев наклоняется вперед, положив руки на стол, – потому и основал культ.
Пораженно моргнув, бросаю взгляд на диктофон: записалось?
– Ты…
– Заканчиваю твою скучную вереницу вопросов наиболее убогим выводом. – В его глазах на секунду мелькает презрение. – Пережитое тобой определяет тебя, Ло? Или другие люди определяют, кто ты есть, по тому, что ты пережила?
– Речь не обо мне.
– Твой шрам рассказывает твою историю, хочешь ты того или нет.
Невольно вскидываю руку к лицу и тут же этого стыжусь.
Лев допивает кофе, встает, относит пустую кружку в мойку и разворачивается ко мне.
– Пережитое тобой определяет тебя, Ло? – повторяет он свой вопрос.
Медля с ответом, смотрю в записи. Пытаюсь понять, как вернуть интервью в нужное мне русло, а не в нужное Льву.
– Не ты берешь у меня интервью, – замечаю второй раз за наш разговор.
– Тогда, может, мы просто пообщаемся? Если хочешь написать берущий за душу очерк, то должна вложить в него часть своей души.
– Спасибо, но нет, – ровным голосом отрезаю я.
– Почему? Как много ты делаешь, говоришь или хочешь под влиянием пережитого? – Лев подходит ко мне, поднимает пальцем мой подбородок и разворачивает лицо шрамом к свету. – И насколько пережитое влияет на то, что ты делаешь и говоришь, независимо от того, чего ты по-настоящему хочешь?
Я сглатываю, и он наверняка ощущает движение моего горла.
– Я делаю и говорю все, что хочу.
Лев опускает руку.
– Ты не водишь машину.
– Я умею водить.
– Но не водишь. Кейси заметила одну интересную вещь.
– Какую?
– Ты почти никогда не смотришь на дорогу. Смотришь на руки или следишь за поездкой по приложению в телефоне, лишь время от времени бросая взгляды в окно, и то, если найдешь в себе для этого силы.
Лев ищет подтверждение сказанному на моем лице, и я уверена, оно выдает мои чувства. Мне это ненавистно, но он абсолютно прав.
Однако я держу рот закрытым.
– Я от очень многого отказывался из боязни получить за это от матери. Жил в постоянном ожидании наказания, думая, что могу его предотвратить. Я… – Лев запинается, его взгляд становится отстраненным. – …проходя мимо городской церкви, я каждый раз чувствовал… притяжение. Мне отчаянно хотелось войти. Но я знал, что взбешу этим мать, которая считала себя покинутой Богом и оставленной гнить в этой Вселенной. Я был слаб. Склонял голову пред ее гневом, а не пред Его Словом. И потому я всегда проходил мимо, пока однажды… не смог. Бог выбрал меня, но я тоже должен был сделать выбор. Должен был отпустить все то, через что прошел. Должен был принять пережитое, чтобы освободиться от него. И как только я это сделал, во мне освободилось место для Божьей благодати, и Бог направил меня на мой путь. Меня давно не беспокоит былая боль, Ло. Но ты… ты живешь своей болью. Живешь пережитым и боишься открыться новому.
Я смотрю в свои записи, не видя ничего от застилающей глаза злости.
– Мне хотелось бы услышать от тебя вопросы поинтереснее.
И с моих губ срывается тот, который не был записан:
– Если Проект «Единство» для всех, то почему всегда отвергал меня?
– Помимо того, что тебя в нем не хотела видеть Би?
Поморщившись, протягиваю руку и выключаю диктофон.
– Нельзя присоединиться к Проекту ради кого-то кроме Бога, и нельзя присоединиться к Проекту без веры, – отвечает Лев. – Твоя сестра, к примеру, бежала от того, через что прошла с тобой, но она также бежала к Богу. В ней жила вера.
Я откидываюсь на спинку стула, во рту горький привкус. Невероятно, как Лев успел все так обернуть, что я и запись выключила, и снова превратилась в травмированную девочку, которая сейчас воет от боли.
– Ты веришь в Бога, Ло? – спрашивает Лев.
– Я верю только в то, что вижу.
Он указывает за мою спину.
– Смотри.
Обернувшись, натыкаюсь на свое отражение в зеркале по другую сторону комнаты. Даже отсюда виден мой шрам, рассекающий лицо белой молнией.
– Денэм, – останавливается у моего стола Пол. – Минутка есть?
Отрываю взгляд от компьютера:
– Что случилось?
– Собираюсь подпортить тебе жизнь.
– Тогда у меня для тебя плохие новости, Пол.
– Смешно. Слушай, нужно все, что запланировано у меня на этой неделе, отменить и перенести на две недели позже.
Выразительно смотрю на него.
