— Можете войти! — объявила она.
Лурса для большей уверенности налил себе стакан вина, но выпил его чуть ли не украдкой.
IV
— Садитесь!
Но тот, к кому Лурса адресовал эти слова, был в таком напряжении, что не мог заставить себя сесть. Он взлетел сюда одним духом, будто стремясь опередить самого себя, и застыл, натолкнувшись на внезапно возникшую перед ним реальность: жарко натопленная комната, старый бородач с опухшими веками, сидевший в кресле.
— Я пришел вам сказать…
И тут, сам того не желая, возможно, в силу внутреннего протеста против чего-то, Лурса заорал:
— Да садитесь же, черт вас побери!
Конечно, неприятно разговаривать сидя, когда собеседник стоит, однако это еще не причина, чтобы так орать. Молодой человек, как громом пораженный, с ужасом глядел на Лурса, даже не подумав взять стул. На нем был бежевый плащ грязноватого цвета; такой оттенок со временем приобретает одежда, которая не один сезон висит на улице перед магазином готового платья. Поношенные ботинки, очевидно, уже не раз побывали в руках сапожника.
Неожиданно поднявшись с места, Лурса сам пододвинул кресло своему собеседнику и, облегченно вздохнув, снова уселся.
— Вы пришли мне сказать?..
Юноша смешался. Как только его прервали, запал его кончился, он совсем сник. Но, однако, самообладания не потерял. В нем удивительно уживались униженность и гордыня.
Хотя Лурса сердито глядел на незнакомца, тот не отвернулся и, казалось, всем своим видом говорил: «Только не воображайте, что вы меня запугали».
Но губы его дрожали, и дрожащими пальцами он теребил край фетровой шляпы.
— Я знаю, что вы думаете, знаю, почему вы приходили сегодня в книжную лавку…
Он первым пошел в атаку, простодушный и в то же время замкнутый, и в его устах фраза эта означала примерно следующее: «Пусть вы адвокат, пусть вы пожилой человек, пусть живете в особняке и пытаетесь меня запугать, я сразу все понял…»
А Лурса тем временем старался вспомнить, был ли он в свое время таким же худеньким, костлявым, с жиденькими икрами, с выступающим кадыком, с хмурым взглядом, готовый каждую минуту взорваться. Интересно, что испытывал он в ту пору при виде сорокапятилетнего мужчины — уважение или страх?
Голос Эмиля Маню прозвучал твердо, когда он заявил:
— Это не я убил Большого Луи!
Теперь он с трепетом ждал ответа врага, а Лурса тем временем старался изобразить на своем хмуром лице улыбку.
— А откуда вы знаете, что Большого Луи убили?
И тут же понял, что слишком поторопился, совершил промах. Газеты, точнее, единственная выходившая в Мулэне газета еще ничего не сообщила о ночном происшествии. Соседи, если они и видели карету морга, стоявшую у подъезда дома Лурса, не знали точно, что случилось.
— Потому что знаю!
— Вас кто-то известил?
— Да… Я недавно получил от Николь записку.
Видно было, что он решил заранее действовать в открытую, и во взгляде его явно читалось: «Вы сами видите, я ничего от вас не таю! Можете шпионить за мной, как сейчас шпионите, можете следить за каждым моим движением…»
И, желая дать доказательство своей искренности, он вынул из кармана записку:
— Вот! Прочтите!
Это действительно был четкий почерк Николь: «Большой Луи умер. Следователь мучил меня в течение двух часов. Я сказала ему все о происшествии и о наших сборищах и назвала имена».
И все. Ни обращения, ни подписи.
— Когда я приходил в книжную лавку, вы уже получили эту записку?
— Да.
— Значит, вам ее принесли?
— Принесла Фина. Она всем нам разнесла записки…
Итак, Николь сразу же после допроса, который учинил ей Дюкуп, села и хладнокровно написала пять или шесть записочек!.. И Карла бегала по всему городу, чтобы поскорее вручить их адресатам!..
— Вот чего я не могу взять в толк, молодой человек: почему вы пришли именно ко мне, да, да, ко мне, чтобы сообщить, что не вы убили Большого Луи?
— Потому что вы меня видели!
Теперь он открыто бросал вызов Лурса и смотрел на него таким напряженным взглядом, что адвокату даже стало не по себе.
— Я знал, что вы меня видели и что, возможно, даже узнали. Поэтому-то вы и пришли в книжную лавку. Если вы сообщите об этом полиции, меня арестуют…
Сейчас перед Лурса был взрослый мужчина, нервный, страстный, и эта удивительная двойственность, уживавшаяся в юнце, совсем сбила адвоката с толку. Но уже через минуту нижняя губа Эмиля дрогнула, как у ребенка, готового разреветься, лицо обмякло, и Лурса невольно подумал, что просто грешно принимать этого мальчика всерьез…
— А если меня арестуют, моя мать…
Боясь расплакаться, он сжал кулаки, вскочил с кресла и с ненавистью поглядел на этого человека, пытавшегося его унизить, медленно потягивавшего — в такую минуту! — вино.
— Я знаю, что вы мне не верите, знаю, вы отправите меня в тюрьму, и моя мать лишится учеников…
— Потише! Потише! Вина не желаете? Ну, как угодно. Почему вы говорите о матери, а не об отце?
— Отец давно умер.
— А кем он был?
— Работал чертежником у Доссена.
— Где вы живете? Вы живете вдвоем с матерью?
— Да. Я единственный сын. Живем мы на улице Эрнест-Вуавенон…
Новая улица, в новом квартале, неподалеку от кладбища, новенькие чистенькие домики, где ютится мелкий люд. Молодой человек, видимо, ненавидит эту улицу Эрнест-Вуавенон, стыдится, что живет там; это чувствовалось даже в тоне, каким он произнес ее название. Гордый юноша! Он даже переиграл, спросив:
— А вам-то что до этого?
— Я ведь просил вас сесть…
— Извините!
— Если я видел именно вас спускающимся по черной лестнице, мне было бы интересно знать, что вы делали на третьем этаже. Незадолго до этого вы вышли из спальни Николь. Полагаю, вы собирались идти домой?
— Да.
Как бы повел себя сам Лурса в восемнадцать-девятнадцать лет, если бы очутился в подобном положении? Ведь, в конце концов, мальчуган разговаривает с отцом Николь, с отцом, который знает, что в полночь этот самый мальчуган вышел из спальни его родной дочери!
Но именно сейчас, когда разговор дошел до самого опасного пункта, Маню вдруг успокоился.
— Я хотел спуститься и выйти в тупик, но как раз в эту минуту, когда я был уже на лестнице, раздался выстрел. Сам не знаю, почему я не бросился бежать, а поднялся наверх. Кто-то вышел из комнаты Большого Луи…
— Вы видели убийцу?
