Подобный оборот разговора явился для Чарли такой неожиданностью, что бармен даже не скрыл растерянности.
— Вы ему это сказали?
— Не только это. В жилищах запрещено держать некоторых животных. А вам, случаем, не рассказывали, что козы Майка живут вместе с его детьми и обеими женами? Слышите, с обеими женами! Что было бы с кем-нибудь из местных граждан, приведи он к себе в дом девушку и сделай ей ребенка? Добавьте к этому, что Елица — несовершеннолетняя: неизвестно, сколько ей лет.
— Это доказывает…
— Это доказывает, что Юго считают не таким, как остальных граждан, не ровней им, а человеком второго или третьего сорта, существом низшего порядка, полуживотным, что, кстати, очень удобно: он умеет все, берет дешево, к тому же экзотичен, забавен и позволяет над собой смеяться даже в субботу вечером, когда напивается. Не исключено, наконец, что грязь и беспорядок, в которых он живет, убеждают остальных в превосходстве их образа жизни. Думаю, что Майк начал отдавать себе в этом отчет.
— Благодаря вам!
Уорд не стал отрицать, чуть поджал губы и с удовлетворением погрузился в разложенную на стойке газету.
Он нас ненавидит. На днях я писал тебе, что ему страшно. Это было верно, может быть, верно и сейчас, но сегодня я знаю: важно другое — ненависть, которую я почувствовал в нем с первого дня, хотя и не подозревал, насколько она глубока.
Допускаю, что он в конце концов сосредоточит ее на мне лично — то ли потому, что я разобрался в нем, то ли потому, что я самый влиятельный и популярный человек в квартале. Даже когда Уорд читает в углу свою газету, я чувствую, что он следит за каждым моим движением: я словно болтаюсь у него на невидимой веревочке.
Так не может длиться вечно, а уезжать из города он явно не расположен. Напротив, вновь появился в бильярдной и у меня, как будто в субботу ничего не произошло и у него был обыкновенный приступ печени. Сегодня под вечер принес готовую петицию о выдаче ему разрешения на торговлю пивом — хочет, чтобы я дал ее на подпись клиентам.
Ты спросишь, как я поступил? Взял и подписался первый.
Заведующий почтой уверяет, что Джастин — мазохист и что он, Чалмерс, не хотел бы оказаться в его шкуре. Я тоже не хочу. Предпочел бы даже не видеть в ней его самого.
Мне не терпится узнать, сослужило ли службу фото, что я тебе послал.
И еще мне хотелось бы рассказать, как он обработал Юго, о котором я черкнул тебе два слова. К сожалению, для меня это слишком сложно — такие вещи выше моего понимания.
У нас его не любят. Ему не доверяют. В баре у меня он так же одинок, как рыба в аквариуме. И все-таки никто при нем слова не скажет, не спросив себя: «А что подумает Уорд?»
Дошло до того, что атмосфера в баре стала натянутой. То и дело разговор надолго смолкает.
Есть кое-что почище! У штукатура Сандерса привычка сыграть перед обедом партию в кости — хотя бы со мной, если нет другого партнера. Так вот, всякий раз, когда Уорд оказывается рядом и пялит глаза на кости, Сандерс начинает нервничать, теряет уверенность и, в конце концов отчаявшись, швыряет игральный стаканчик через весь бар.
В детстве мать рассказывала мне о людях с дурным глазом. Ты сам из Италии и такие истории тоже знаешь. В сглаз я не верю, как и ты, но если есть на свете человек с дурным глазом, это Уорд.
Рыжая Мейбл, что живет с ним в одном доме, начисто переменилась с тех пор, как у него завелись с ней дела. Она словно душу утратила. Ее подружку Аврору, а уж она ли не была жизнерадостна, иногда охватывает что-то вроде паники.
Если встретишь Большого Джима (он сказал, что на днях будет в Чикаго, и мы долго вспоминали тебя), он, может быть, пожалуется, что я старею и становлюсь чересчур провинциален. Я понял это по тону, каким он мне отвечал; тем не менее я убежден, что мои опасения — не выдумка.
Почему — не знаю. Но парни, которые толкутся в бильярдной, начали напускать на себя таинственный вид. На месте Честера Нордела — я о нем тоже писал: он редактор местной газеты — я не проявлял бы такого спокойствия. У него шестнадцатилетний сын, видимо, из «трудных» — его уже чуть не вытурили из школы. Так вот, я дважды видел его в бильярдной напротив, а это не место для мальчика из хорошей семьи. Вчера он явился туда средь бела дня, во время уроков, под носом у отца — типография Нордела совсем рядом. Вошел через черный ход, как в подпольную забегаловку при сухом законе.
Поговорить с Норделом я не решаюсь — надо мной и без того потешаются. Только и слышишь от клиентов:
— Ну, что твой Джастин?
Только вряд ли и у них на душе спокойно. Кстати, хочу попросить тебя о маленькой услуге. Меня только что навело на эту мысль радио. Никак не найду здесь подходящего электропоезда для своего старшего. Я ассигновал на игрушку пятьдесят долларов и думаю, подобрать ее в Чикаго проще простого. Особых хлопот я тебе не доставлю — отправишь наложенным платежом, и все. Джулия не дает мне покоя: попроси да попроси Луиджи. На прошлой неделе она ездила в Кале, но подобрала подарки только для девочек.
Ты, должно быть, очень занят — скоро Рождество. У нас Санта-Клаус вступит в город завтра. Прошлый год он вылез из вертолета прямо у магазинов Кресса на Мэйн-стрит. В этом — спустится с Холма в санях, запряженных собаками: один фермер по соседству держит целую упряжку и согласился одолжить ее Торговой палате. Будет очень красиво. А помнишь, как мы с тобой встречали Рождество в Бруклине, когда были уличными газетчиками?..
Письма, очевидно, разминулись по дороге: послание Луиджи уже лежало на стойке, когда на следующий день, около шести вечера, Чарли вернулся с Мэйн-стрит, куда водил детей смотреть рождественскую процессию. Он надел свой лучший костюм и подбитое мехом пальто с бобровым воротником. Присматривать за баром осталась Джулия.
Все прошло очень удачно. Население города, включая жителей отдаленных окрестностей, наводнило тротуары, ставшие похожими на бутерброд с черной икрой; около пяти у муниципалитета загремела музыка. Затем мэр О’Даул, торговец скобяными изделиями, торжественно повернул выключатель на эстраде, и по всей Мэйн-стрит — от самой Вязовой до кожевенного завода и вокзала — разом вспыхнули разноцветные лампочки, осветив яркую путаницу флагов, гирлянд и еловых веток.
У толпы вырвалось тысячеустое «Ах!», с которым слились пронзительные голоса детей. Грохнула маленькая пушечка, и на вершине холма, у дома барышень Спрейг, старый Пеппер, отставной полицейский, вот уже лет десять с лишним изображавший Санта-Клауса, поправил бороду и, запахнув красный плащ со шнурами на груди, вскочил в сани, которыми, опасаясь за собак, правил сам их хозяин-фермер, переодетый траппером, с кремневым ружьем за спиной и в треугольной шапке из дикой кошки.
