— Не знаю…
— Может, она будет жить у нас всегда?
— Надеюсь, что нет…
— Тогда почему ты не скажешь ей, чтоб она уехала?
Мы шли по улице. Матушка держала меня за руку. Она слегка меня дернула и шикнула:
— Ш-ш!..
Но, пройдя немного — матушка держала зонт перед нами наклонно, — я все-таки не вытерпел:
— Она ведь нарочно раздавила моих зверей… Знаешь, мам… Когда подъедет фургон и она станет сходить… Знаешь, чего бы я хотел?.. Чтоб она поскользнулась на подножке… Она шмякнется на мостовую, как переспелая груша, подойдут, а осталась одна каша…
— Сейчас же замолчи, Жером!
Я был слишком взвинчен. Для меня не было большей радости, как раз в месяц отправляться с матушкой за покупками и заходить в магазины. Почти всюду меня чем-нибудь да угощали, и мои карманы оттопыривались от сладостей и шоколада.
Матушка так и подскочила, когда я ни с того ни с сего вдруг с важностью заявил:
— Отец Альбера прячется у мадам Рамбюр.
Она резко повернула ко мне лицо, и моя кисть дернулась книзу.
— Кто тебе сказал?
— Никто.
— Тогда откуда тебе известно?.. Ты его видел?..
Ложь сама просилась на язык. Мне до смерти хотелось сказать: «Да!»
Я ведь был совершенно уверен, что он там. Я, правда, его не видел, не видел своими глазами, и не из-за недостатка терпения — я часами наблюдал за темной щелью розовой занавески и оконным косяком.
То-то и оно… Я слишком долго и пристально смотрел… Я видел двигающихся по комнате людей… Я не поклялся бы, что видел мужчину, но я знал, я был уверен, с первого же дня уверен, что он там.
Вместо того чтобы ответить матушке «да» или честно ответить «нет», я повторил:
— Он там!..
— Замолчи, Жером… Такими вещами не шутят…
Я был весь поглощен своей мыслью.
— Не бойся… Я не скажу тете Валери…
Матушка встревожилась. Сбилась с ноги. Ей хотелось остановиться, чтобы взглянуть мне в лицо, попытаться разгадать, что у меня на уме.
— А при чем тут тетя Валери?
— Она полиции донесет!
— Ты с ума сошел, Жером!..
Я не сошел с ума, но нервы у меня были возбуждены до предела, как случалось, когда со мной слишком долго играли и я терял всякое чувство меры, что обычно кончалось слезами.
— Ей бы только получить двадцать тысяч франков… Я ее ненавижу…
— Разве можно ненавидеть родных…
— Она родня не мне, а папе.
Неужели матушка меня выбранит, встряхнет как следует? К счастью, мы как раз входили в магазин, чтобы купить мне новые перчатки.
— Боже мой! Уже одиннадцать часов… А бедная мадемуазель Фольен все сидит в лавке.
Когда мы вышли на площадь, я перехватил взгляд, который матушка кинула на дом лабазника и на окно Рамбюров, и повторил:
— Он там!
— Замолчи… Ступай скорей наверх и переоденься… Отец рассердится, если застанет тебя в новом костюме.
Боялся ли я упустить хоть минутку этой близости, которой был лишен так долго? До самого вечера я не переставал ластиться к матушке. Обычно она мне не разрешала околачиваться в лавке и раза два или три чуть не отправила меня наверх. Но возможно, и ей было приятно мое присутствие. А возможно, она чувствовала, как сильно в тот день я ее любил.
Альбер не выходил у меня из головы. Мне незачем было вставать с места, я и так издали видел на объявлении фотографию беглеца.
Может, Альбер болен? Может, у него жар? Неужели он способен сидеть целый день в своем креслице и ни разу даже не посмотреть, что делается на воле?
— Скажи, мама, почему она решила отдать нам свой дом?
— Чтобы остаться с нами… Она боится жить одна…
Я прикончил все полученные утром конфеты и шоколадки. Объелся сластей до тошноты, щеки у меня горели. Я представлял себе наш большой фургон на дороге между деревьями и тетю, сидящую возле отца. Почему эта картина представлялась мне непристойной?
Пойдет ли мадам Рамбюр еще раз за покупками в грязную лавчонку старухи Тати? Перед их домом по-прежнему дежурил агент в штатском, но только другой. После обеда я увидел на площади домовладельца, месье Реноре, делавшего свой обычный обход. Он подошел к шпику, и тот, здороваясь с ним, снял шляпу.
Я будто все чего-то ждал, взволнованный и счастливый. Я играл, но без всякого воодушевления; матушка, видно, это заметила и подошла ко мне:
— Не надо больше об этом думать, Жером… Это все тетя Валери со своими газетами навела тебя на такие мысли… Если б сын мадам Рамбюр прятался у нее в доме, полиция бы его нашла… Говорят, сегодня утром там опять делали обыск и бедную мадам Рамбюр два часа допрашивали в здании суда.
Я не ответил. Слишком много мыслей и картин теснилось у меня в голове. Я представлял себе здание суда с длинным рядом ступеней, перерезанных вдоль чугунными перилами…
— Ее посадили в тюрьму?
— Да нет же! Видишь, ты какой… Не думай больше об этом, и все!.. Играй со своими зверями… Постой! Я сейчас засвечу тебе газ… Хочешь, зажгу керосиновую печь?
— Нет! Она для тети Валери…
В голосе у меня невольно прозвучал укор. Разве до приезда тети Валери я не довольствовался теплом, идущим от печной трубы?
— Пойми, Жером, где в таких вот двух комнатках спрятаться взрослому мужчине… Будь умником… Мне надо в лавку.
В тот вечер я еще ни о чем не догадывался, но именно в тот вечер запала мне в голову мысль: «В таких вот комнатках… Взрослый мужчина… спрятаться…»
Я услышал цоканье копыт. Ради тети Валери отец не проехал прямо за дом в ремесленный двор, а остановил фургон на площади. Я кинулся вниз по лестнице. Мы с матушкой одновременно очутились на мокром приступке, и, не знаю почему, я ухватился за ее руку.
Было совсем темно. Уже зажгли фонари. Уступивший свое место тете Урбен сидел внутри с товаром.
Отец сошел первым.
— Осторожно… — посоветовал он. — Подайте мне обе руки…
Козлы были очень высокие, с тремя расположенными друг над другом подножками, и мы с матушкой увидели, как черная туша тети Валери накренилась.
И тут матушка взглянула на меня. Я поймал скользнувшую по ее губам усмешку, почувствовал, как рука ее дрогнула. Она припомнила то, что я говорил ей утром, и мысленно представляла себе, как тетя Валери оступается, шмякается о тротуар и остается лежать бесформенной и безжизненной грудой…
Ничего такого не случилось, но я все же был рад, что мы с матушкой как бы сообщники.
— Хорошо съездили?
