— Смирно!
У тротуара стоял автомобиль. Комиссар полиции подошел и отворил дверцу. Из машины вышел уже знакомый мне господин с моноклем.
— Все готово?
— Все готово, господин заместитель… Еще десять моих людей стоят в переулке позади дома…
Матушка возвращалась, согнувшись под тяжестью большого свертка, который несла под мышкой. Я бросился к ней. Уцепился за сверток:
— Они его схватят…
— Кого?
— Отца Альбера!
Тут она заметила скопление полицейских и шепнула:
— Идем скорее домой…
Она даже не подумала спросить меня, что я делаю на улице. Положила мокрый от дождя сверток на прилавок.
— Спасибо, мадемуазель Фольен… Покупательница еще не приходила?.. Ступай наверх, Жером… Я сейчас подымусь…
Я слышал, как она вполголоса что-то говорила мадемуазель Фольен, а в комнате меня встретила широченной улыбкой тетя Валери:
— Надеюсь, уж на этот раз они его поймают!
Что вдруг на меня нашло? Я пригрозил:
— Если ты скажешь… — Кровь громко стучала у меня в висках, и, так как отступать было поздно, я пошел напролом: — Если ты скажешь, я тебя убью!
VII
Вчера я пытался расспросить матушку. Она почти не изменилась, и в ее белокурых волосах едва проглядывают белые нити. Живет она в Кане и, по воле случая, снимает квартиру в доме, где управляющим некий месье Жамб, служивший в письмоводителях у того самого адвоката, к которому ездила тетя.
— Господи, Жером!.. Неужели ты все это помнишь?..
Матушке пришлось напрячь память.
— Ты имеешь в виду ту историю, которая случилась, когда у нас жила тетя Валери?.. Анархист, у которого был сын, маленький мальчик?.. Мальчик потом умер в санатории…
— Не в санатории, — мягко поправил я. — Бабушка отвезла его в горы, неподалеку от Ниццы…
— Как подумаешь, до чего тетя Валери меня мучила из-за лука-порея!
Тут пришел мой черед удивиться. Я помнить не помнил ни о каком луке-порее.
— Ты не помнишь?.. Она же не выносила порея, даже запаха его… И уверяла, что я кладу его в супы и в рагу… Пользуясь тем, что я в лавке, она поднимала крышки у кастрюль.
— А ты в самом деле не клала?
— Самую малость, для пикантности. Но всегда потом вынимала… Как-то вечером она обнаружила кусочек у себя в тарелке… Ты лежал в постели больной… Это когда у тебя была свинка… Я очень устала… Она обозвала меня лгуньей, потому что я сказала, что порея там нет. Потом, слово за слово, уж не знаю, чего она только не наговорила… Твой бедный отец, он же всегда молчал, побелел как мел… Кончики усов у него вздрагивали… Он встал… Даже не знаю, как он мог это выговорить: «Я попрошу вас сейчас же замолчать!.. Моя жена у себя дома, слышите? А вас с завтрашнего дня здесь не будет…» Кажется, тетя обозвала его убийцей… Назавтра она не пожелала уехать, всячески за нас цеплялась… Ее чуть не силком пришлось подталкивать, чтобы посадить на поезд…
— Ну а арест?
— Ах да!.. Это произошло незадолго до того… Там как будто была обещана награда?.. Постой!.. Припоминаю, да… Это аптекарь из Лизье помог его найти… Этот человек… как же его звали?
— Рамбюр… Гастон Рамбюр…
— Верно. Бросая бомбу, он сильно поранил себе руку… Все, кто его видел, указывали, что левая рука у него забинтована… Чтобы купить бинты и лекарства для перевязки, его мать, понимая, что тут все с нее глаз не спускают, отправилась пешком в Лизье и зашла там в ближайшую к вокзалу аптеку… И надо же так случиться!.. Угадай, кто оказался в аптеке?.. Урбен!
— Наш Урбен?
— В Лизье в тот день была ярмарка, и Урбен поехал туда с отцом… Не знаю, что ему понадобилось в аптеке, но он увидел там мадам Рамбюр… А мадам Рамбюр Урбена не знала… «Знаете, кто это?» — просто так, ни о чем не думая, спросил он аптекаря. Но аптекарь — тот подумал, сообразил и отправился в полицию. Он продал ей перекись водорода и все необходимое. Полиция сделала обыск у Рамбюров и удостоверилась, что ни у нее, ни у ее внука нет никаких ран…
— Если я не ошибаюсь, всю премию аптекарю выдать не захотели и половину поделили между собой полицейские…
Я пытался навести матушку на разговор о самом аресте. Но, видимо, ее память устроена иначе, чем моя. Она хорошо помнила все, что ей рассказывали, как, например, эпизод с аптекарем, и забыла, какая в тот вечер стояла погода.
Вижу, как, напрягая память, она отвечает:
— Шел дождь, да?
— А вот и нет! — торжествую я. — Дождь шел целый день, но к вечеру поднялся ветер. Неужели ты не помнишь, как при луне серебрилась шиферная крыша рынка, как зеваки взобрались туда, будто смотреть фейерверк?.. Не помнишь, как жандармы мочились у нашего дома?..
Она покачала головой:
— Нет… Не обратила внимания…
Если я обращаюсь к матушке, то лишь затем, чтобы восполнить пробелы; некоторые картины встают передо мной настолько живо, словно это происходило только вчера.
Родители были люди не любопытные: мы сели за стол, даже не попытавшись узнать, что предпримут полицейские. Ставни были опущены. Газовый рожок в лавке подвернут, и отец, орудуя ножом и вилкой, рассуждал о нашем старом жеребце Кофе, которому скоро придется искать замену.
Несколько раз, услышав на улице шум, я вздрагивал, звуки были какие-то непонятные: шаркающие шаги, голоса, бестолковое хождение взад и вперед, будто по утрам перед открытием рынка.
И вдруг пронзительный свисток, как в то воскресное утро, когда, заложив пальцы в рот, свистела ватага молодых ребят. Отец встал из-за стола и направился к закрытой на засов двери.
— Осторожно, Андре!.. — предостерегла матушка.
Он приоткрыл дверь; потянуло сквозняком, и к нам ворвался гул голосов.
— Не надо, Андре… Зачем напрасно рисковать!.. Если тебе не терпится посмотреть, иди к окну…
Я потихоньку выскользнул из кухни и поднялся наверх; в комнате было темно, но туда проникал свет с улицы. Вот тут я и обратил внимание на луну или, вернее, на залитую луной ослепительно сиявшую крышу рынка. Там еще никого не было.
Видны были только стоявшие в ожидании группки, все смотрели в одну сторону. В лабазе и аптеке месье Бру засели полицейские в форме. На втором этаже занавеска была сорвана. Я разглядел ноги и юбку сидевшей на краю кровати мадам Рамбюр и увидел Альбера; когда он попадался под ноги полицейским, они грубо отстраняли его.
Голосов не было слышно, и движения потому казались нелепыми. Очевидно, несколько человек побежали вверх по лестнице на чердак. В квартире выше этажом, с двумя слуховыми оконцами, где жила больная старушка, зажегся свет.
Рядом со мной скрипнула половица. Это подошла тетя. Но когда я мгновение спустя обернулся, ее уже не было в темноте. Отец и матушка поднялись наверх.
