– Кому ж можно, – с тоской заметила женщина. – Никому нельзя.
– Разве их удержишь. – Интонация у Алки была такая, словно речь шла о красивых, но необузданных животных.
Гиви себя зауважал.
– Ага, – согласилась тетка, но почему-то без Алкиного энтузиазма. – Ночью буянить не будешь, а, золотко? – Она взглянула на Гиви с тихой мольбой.
– Нет, – буркнул Гиви.
Ему очень нравился салат, но чисто умозрительно – организм явно желал принимать только минералку и ничего больше. Сволочь этот Шендерович! Не меньше его вроде вчера пил – и лопает, как кашалот.
– В Турцию, значит, едете? – Тетке было скучно и хотелось поговорить.
– Вроде того, – неопределенно отозвался Шендерович, наворачивая салат.
– Я тоже в Турцию, – сообщила тетка.
– А что, – забеспокоился Гиви, – теплоход еще куда-то плывет?
– Да нет, – успокоил его Шендерович, – не боись! Тольки до Стамбула.
– Та кто его знает, – неуверенно поддержала его тетка, – говорят, что до Стамбула. Ничего, золотко, не расстраивайся. Ты на меня погляди – я вон тоже боюсь, а еду.
– Чего берете? – профессионально заинтересовался Шендерович.
– Халат беру, нейлоновый, платье хлопчатое… жарко там, говорят.
– Нет, – поморщился от тупости тетки Шендерович, – чего обратно везти будете?
– А я, дорогуша, ничего обратно не везу. Я в Турции остаюсь. Няней нанимаюсь. Бебисеттером.
– Ситтером.
– Как скажешь, золотко.
– Да зачем ради такого хорошего дела аж в Турцию ехать? – удивился Шендерович. – А то у нас всяким крутым няни не нужны. У меня вон друг обыскался, триста баксов в месяц кладет.
– Нельзя мне дома, – с тоской произнесла женщина, – ну никак нельзя.
Гиви напрягся. Тетка с виду была совершенно безобидной, но кто ее знает? Может, ее мафия преследует? Или милиция? Или и те и другие вместе? Лучше бы держаться от таких подальше, – может, она вообще контрабандист матерый… в чулке, скажем, прячет, или где там они, женщины, контрабанду возят.
– Что вдруг? – лениво спросил Шендерович.
И почему это он ничего не боится, подумал Гиви. Ему тоже хотелось ничего не бояться. Но он не умел.
– Тебя как звать-то?
– Михаил Абрамович.
– Ты вот послушай, Абрамыч, и ты тоже, золотко, – Яни или как там тебя. Дома, дома… а по мне, лучше где угодно, чем дома. И главное, чтобы море. Говорят, они не достают через большую воду…
– Да кто не достает? – заинтересовался Шендерович.
– Кому надо, – веско ответила женщина, – те и не достанут.
«Она ж параноик, – с горечью подумал Гиви. – А еще от меня шарахалась…»
– Думаешь, я сумасшедшая, да? – зорко взглянула на него женщина. – А ты не думай, ты лучше послушай, тогда и скажешь: права была Варвара Тимофеевна, ох права – я то есть. Потому что случилась со мной такая история…
Какая история случилась с Варварой Тимофеевной, или Почему Варвара Тимофеевна едет в Турцию
Папа мой помер рано, царство ему небесное, а мамочка учительница у нас. Родную речь в школе преподавала. Хорошая мама. Но строгая. Ее даже учителя боялись. И нас она твердой рукой – и за маму, и за папу. Мол, выучу-воспитаю, профессию дам в руки, а тогда уж и помирать можно. И ведь правда – выучила. Нинку, старшую, в торговый техникум ильичевский определила, Ваньку, среднего, – в техникум дорожный, а меня, младшенькую, – на бухгалтера. Ну, выучились мы, разъехались. Ванька вообще после армии в Салехарде остался, дороги строить, там и окрутила его Лилька. Мама недовольна была, ох недовольна, не понравилась ей Лилька эта. Даже на лето их не звала. Сам женился, сам и живи. А вот Нинку любила – и зятя любила. А любила ее мама потому, что Нинка из всех нас самая красивая была. Певунья. Поет, бывало, а мама сидит, голову рукой подопрет, слушает… на Нинку смотрит. Любила ее очень. Ванька, говорит, что ломоть отрезанный, а тут свое, кровное, дочка – она завсегда маме ближе. Ну, Нинка маму тоже любила. Письма ей писала, посылки, открытки на все праздники. И тут, значит, письмо приходит на Пасху, Нинке, что, мол, слегла я. Мне не написала – ей написала. Приезжай, пишет, доченька, совсем я плоха, ноги не ходют, скрась мои последние денечки, потому как ты у меня единый свет в окошке… Нинка, золотко, сразу отпуск за свой счет, лекарств импортных накупила – от ног, от головы… поехала. Ну, позвонила мне, из Сычавки уже, с почты, мол, маме плохо, но ты не беспокойся так уж сразу – я пока тут при ней посижу, а хуже станет, так я тебе телеграммой отобью. А у меня квартал закрывается – не продохнуть, так что я говорю, ты держи меня, Ниночка, в курсе, я если что, так сразу… та пока вроде и не надо говорит. Ну, значит, я пока там дебет с кредитом свожу, Нинка мне из Сычавки позванивает раз в неделю… как там и что… мамочке вроде чуть получше стало, помогли лекарства импортные. Ходит помаленьку и уже даже на огород заглядывает, уже за лопату хватается – не удержишь ведь! Нинка ей: мамочка золотая, не волнуйтесь, я сама – вы, мамочка, лежите, болейте на здоровье. Весна в том году ранняя была, жара, аж черви из земли полезли. Так и лезут – земля шевелится!
Ну, прихожу я как-то домой, соседка мне и говорит – мол, был тебе звонок, из Сычавки. Я говорю – Нинка, что ль? Опять мамочке хуже? Та нет, говорит, вроде сама она, Прасковья, и звонила… Ну, раз мама, то я – что? Значит, на ногах уже, раз до почты дошла. Звонила, значит, чтоб младшенькая не волновалась. Хотя меня она не очень баловала, мама, суровая была, чтоб приласкать, так никогда… а ведь вырастила, выучила, образование дала. Легко ли одной троих поднять?
К ночи, значит, опять звонок. Межгород. И вроде все в порядке, а сердце что-то заколотилось… нехорошо заколотилось.
Беру трубку – и верно, мама. Приезжай, говорит, доченька моя золотая, Ниночка-то померла! Такое горе, такое горе! Плачет мама. Я – как? Нинка? Она ж крепкая была, Нинка, молодая еще, здоровая, красивая. Мамочка-то наша, дай ей Бог здоровья, лицом не вышла, а Нинка ох хороша была… ох хороша… Вся в папу-покойника.
А так и померла, плачет мама, в одночасье, и «скорая» уже уехала, лежит, говорит, в гробу наша Ниночка, такая красивая! Рассказывает, а сама все плачет. Любила она ее, Нинку-то. Если так уж честно, то меня не так чтоб очень, Нинка у нее всегда в любимицах ходила. Пожалела меня, говорит, Ниночка наша золотая, ангельская душа, я все за огород беспокоилась, а она – не волнуйтесь, мамо, я вскопаю. Ну и пошла копать. Весь день на жаре в огороде, а как лопату отставила, за голову схватилась, охнула да и на бок валится. Мама прибежала, а у нее уж глаза закатились – одни бельма. Лежит и все говорит – что ж темно-то так? Мама ее и водой отливала, и простыней мокрой обмахивала – не помогло. «Скорая» приехала, а Нинка к тому времени уж и не дышит. Плачет мама. Приезжай, говорит, и зятьку нашему позвони, да и Ванечке тоже, а то у меня уж и сил нету. Я, говорит, со смертного одра встала, чтобы Ниночку одеть-обмыть, похоронить чтобы по-людски.
