– А хоть и через неделю. Не боись, без нас не уплывете.
– Да что ты о себе возомнила? – возмутился Шендерович. – Что ты за птица такая?
– Не я, а он, – пояснила Алка, – капитан он, ясно? Второй после Бога.
И, уже не оборачиваясь, двинулась прочь по мощеной кривой улочке, фигура ее дрожала и расплывалась в раскаленном сизом мареве уличных жаровен.
– Во! Видал, друг Яни? – сокрушенно произнес Шендерович. – И так всегда. А с другой стороны – капитан… паблик рилэйшн…
– Врет? – с надеждой спросил Гиви.
– Не-а… Алка не врет. В том-то и беда. Пойдем, брат мой греческий, пойдем, хоть барабульку попробуешь.
– Не хочется мне, – печально сказал Гиви.
Раскаленный комок денег слегка шуршал при каждом его шаге. Гиви поморщился.
Он хотел купить Алке кораллы. Лучшие во всем Стамбуле. Такие кораллы – зашибись. Ладно, капитан купит.
Толпа сгустилась. Теперь уже не лоточники огибали их – они огибали лоточников. И еще каких-то людей, которые сидели на ковриках, скрестив ноги. С прилавков свешивались пестрые ткани, маленькими солнцами сияли плоские медные блюда. Ковры переливались, точно стая бабочек, усевшаяся на цветочную клумбу. Ятаганы горели, точно крохотные, но очень свирепые молнии.
– Погоди, – сказал Гиви.
Не нужны Алке его кораллы. Не будет он угощать ее холодным вином на увитой виноградом террасе кафе.
Он сунул руку в карман и извлек мятый сверток.
Он вернется в Питер, расстелет многоцветный ковер в полумраке сырой коммуналки и позовет друзей. Каких таких друзей? Ну, найдет каких. Друзья будут восхищаться ковром, а он им расскажет, как один его хороший друг совершенно неожиданно и бескорыстно пригласил его проветриться в Стамбул, потому что его, Гиви, везде уважают. Даже в Одессе знают, кто такой Гиви из питерского пароходства! Главному бухгалтеру он подарит вон ту феску. А то у него вечно лысина мерзнет.
– Вот это… – Он указал пальцем на ковер, потом в затруднении обернулся к Шендеровичу. – Как сказать «сколько стоит»?
Шендерович напрягся. Без Алки он чувствовал себя неуверенно.
– Эта… бу нэ кадара… – выдал он наконец.
– Сколько стоит, красивый? – выкрикнул продавец из-за прилавка. – Бери, хороший, даром отдаю! Почти даром!
– Почти даром – это сколько? Миша, повтори – как «сколько»?
– Да что ты меня мучаешь? – взвыл Шендерович. – Не видишь, они лучше тебя по-русски говорят! Да отпусти ты его – (это он уже продавцу, который целеустремленно ухватил Гиви за рубашку), – что вы его все лапаете?
Он тоже схватил Гиви и поволок его прочь. Какое-то время Гиви трепыхался, разрываемый меж двух мертвых хваток, но Шендерович победил.
– Ладно-ладно, – уступил Шендерович (и что это он со мной как с маленьким, подумал Гиви, впрочем, сам виноват), – ладно, я тебе сам рубашку куплю. Сам обещал, сам и куплю. А ты купи что хочешь. Ты прав. Иначе удачи не будет. Карма испортится. Так что иди выбирай, что на тебя смотрит. Только, умоляю, ковер не покупай. Впрочем, черт с тобой. Покупай. Только сам тащить будешь.
Но Гиви уже расхотелось покупать ковер.
Чужой, равнодушный мир вращался вокруг него, точно цветные стеклышки в калейдоскопе. Выклики разносчиков, гортанные крики чистильщиков обуви, воркование жирных голубей, треск жаровен, гудки автомобилей, пытающихся проложить себе путь сквозь толпу… запахи – и почему-то все неприятные, горелым жиром пахло, бензином, раскаленным гудроном, птичьим пометом. И все почему-то казалось бесплотным, нереальным. Иллюзия, фата-моргана…
Кто-то вновь ухватил его. На сей раз за штанину.
Гиви вздрогнул.
– Лютдоен бэни… мисиниз…
Надо же, подумал он, они тут все-таки говорят по-турецки.
Он осторожно попытался вытащить ногу, но сухая птичья лапка держала крепко.
Он глянул вниз.
Старик, сидевший на потрепанном коврике, таком вытертом, что узор едва угадывался, с надеждой вернул ему взгляд.
– Миша! – беспомощно позвал Гиви. – Миша! Чего он хочет?
– Чтобы ты купил что-нибудь, – пожал Шендерович плечами.
– А… что?
На крохотном коврике ничего не было. Кроме остроносых шлепанцев, чисто символически водруженных на заскорузлые бурые пятки. Еще имелись плотные черные… шальвары? – гадал Гиви – и выцветшая, когда-то красная жилетка, милосердно прикрывающая голую цыплячью грудь. В сморщенном ухе болталась потемневшая от времени серьга в форме полумесяца.
– Колоритный туземец, – уважительно сказал Шендерович. – Теперь таких уже не делают.
Старик с ловкостью бродячего фокусника извлек из ниоткуда потертую войлочную сумку и широким жестом вывалил ее содержимое на коврик у ног Гиви.
– Э? – Гиви вновь обернулся к Шендеровичу.
– Хлам, – махнул рукой тот. – Пыль веков.
На коврике материализовались несколько разнообразных кинжалов – старик ловким, каким-то очень профессиональным движением по очереди выдернул их из ножен и покрутил в воздухе. Металл тускло отблескивал на солнце – ничего общего с начищенными ятаганами на пестрых прилавках. Прежде чем очередной кинжал вновь скрылся в ножнах, Гиви успел заметить, что все они подозрительно иззубрены, покрыты пятнами не менее подозрительной ржавчины.
– Он их что, из музея спер?
– Какой музей? Кто на это польстится?
– Мисиниз… эфенди, – повторил старик.
– Э? – Гиви вопросительно глянул на Шендеровича.
– Типа «купи, пожалуйста», – не совсем уверенно ответил тот.
– Настоящие? Эти – настоящие?
– Настоящие, – вздохнул Шендерович. – Уж не знаю, кого он ими резал.
Один кинжал был все-таки хорош – ножны в серебряной оковке, бело-голубое лезвие с дымчатым узором по клинку. Гиви невольно залюбовался. Таким кинжалом поражают врага в трусливое сердце, разрезают путы на запястьях прекрасной полонянки… что там еще, э?
– Дамаск! – гордо прокаркал старик. – Дамаск!
Ах, Дамаск, благословенный город, где порою в ночи на скамье у фонтана можно встретить прикорнувшего Гаруна аль-Рашида, где бредут по раскаленным камням верблюжьи караваны, лелея в тяжелых тюках шелка и хну… наклонись ко мне красивым станом, о Лейли… и ты, о луноликая Зейнаб…
– Сколько? – не выдержал Гиви. – Эт-та… бука но дура? Хау мэни, короче?
Старик был, должно быть, прирожденным полиглотом, потому что тут же стремительно выбросил вверх три пальца.
– Это чего? – обернулся Гиви к Шендеровичу.
– Три, – пояснил тот.
– Чего – три? Доллара? Рубля? Чего? Э, – обернулся он к старику, – сри бакс, э?
