– Она? – Генриетта демонстративно сомневается в способности Августы что-нибудь написать.
– Лена, ты что…
– Я ей говорю: Августа, хватит, у этого, как его, Эйлера даже глаз от такого напряжения вытек, – а она работает и работает. И каков результат? Практически нулевой… творческое бессилие…
– Ты…
– Все, понимаете ли, уперлось в труды Гершензона. Они ей позарез нужны. А на кафедре их нет. Сгорели… Последствия грандиозного пожара… Вся надежда на вашего Борю. Говорят, у него весь Гершензон…
– Ну, – говорит Генриетта, – не знаю… Он никого не принимает…
– Знаю-знаю. Он отошел от дел. Но может, в виде исключения?
– Он доверяет мне одной. А как я вас рекомендую?
– Самым наилучшим образом… Как достойных людей…
– Нам надо узнать друг друга получше, – говорит Генриетта, – в другой обстановке. Я доверяю своей интуиции. В домашней обстановке, за чашкой чая и свежим тортом «Птичье молоко». И лучше, чтобы гости были разнополыми. Это располагает. Поэтому если бы вы, скажем, пришли с этим милым юношей… Говорят, он порвал с Лохвицкой…
Это она поэта Добролюбова имеет в виду, озаряет Ленку.
– Он, – говорит она, – а как же… всегда.
– Приходите, – многозначительно кивает Генриетта, – поговорим… Если интуиция мне подскажет… я дам рекомендацию…
Ленка прижимает руки к груди.
– Спасибо вам! – выдыхает она. – Спасибо!
Генриетта подзывает ее согнутым указательным пальцем.
– А что за труд пишет вот эта? – Она кивает на Августу, которая отмахивается от крупного жизнерадостного комара.
– «Частотное распределение букв „алеф“ и „зайн“ в первой версии хазарского словаря», – отвечает Ленка.
– А вы, случайно, не знаете, где она брала эту блузку?
* * *
– Я что-то не поняла, – говорит Августа, отцепляя репейник от подола юбки. – Что ей нужно?
– Поэт Добролюбов.
– Зачем?
– Странный вопрос!
– Сколько ей и сколько ему?
– Она омылась в эфире и теперь способна на многое. У нее новые зубы растут!
– Честно? Ты видела?
– Уж не знаю, что я там видела… Но раз ей нужен Добролюбов, мы приведем к ней Добролюбова. Пока не знаю как, но приведем… Жизнь на это положу… А дальше – ее забота.
– Нет, – мрачно качает головой Августа, – это будет его забота.
* * *
– Ну, не знаю… – крутит головой поэт Добролюбов, – что я там забыл…
– Додик, ради меня. Что от тебя требуется? Сущие пустяки… Посидишь, попьешь чаю… Мы торт купили.
– Мне нельзя сладкого. У меня тенденция к ожирению.
– Это диетический торт. Ей тоже нельзя. И вообще – ну что ты капризничаешь? Культурная женщина, приятно пообщаться. Посидишь, поговоришь и пойдешь.
– Женщина? Мумия это ожившая, а не женщина. Можно подумать, я ее не знаю…
– Ты и Лохвицкую знал. И весьма коротко. А результат?
– Не надо про Лохвицкую. Больше не надо.
– Ну вот видишь. Тебе нужна перемена обстановки. Развеяться, пообщаться, расширить круг знакомств…
Поэт Добролюбов упирается, но судьба в лице Ленки неумолимо подталкивает его к старому дому с балкончиками на углу Маразлиевской. Еще один неумолимый рок, на этот раз в лице Августы, тащится сзади, перекрывая дорогу к отступлению.
– У нее знаешь какая библиотека? Великолепная библиотека, еще ее дед собирал…
– Там что, берестяные грамоты?
– Додик, постыдился бы… ей же не двести лет!
– Это ты постыдилась бы! Сижу себе спокойно в «Зосе», кофе пью, прихожу в себя после нервного потрясения, и вдруг – здрасьте пожалуйста! – ты меня хватаешь и тащишь к какой-то сомнительной особе!
– Это она-то сомнительная особа?! Чистейшей души человек! Ну вот и пришли, слава тебе господи.
– Но я…
– Додик, всего на минутку!
Они поднимаются по пропахшей кошками парадной лестнице мимо таблички «Трусить в парадной воспрещается». Цветные лоскутки солнца пляшут в витражном окне, и поэт Добролюбов на миг расцвечивается всеми красками утраченных радужных надежд.
– Звони, – говорит Ленка Августе.
– Сама звони. Ты все это затеяла, ты и звони.
– Господь с тобой, это не я. Это сама знаешь кто. В любом случае отступать уже поздно.
Ленка решительно нажимает на кнопку одного из многочисленных звонков, выстроившихся в шеренгу вдоль дверного косяка. Рядом со звонком табличка: «Г. Мулярчик. Четыре раза».
За дверью тихо, и поэт Добролюбов вздыхает с отчетливым облегчением и приступает к начальному этапу разворота корпусом.
– Нет! – Ленка заступает ему дорогу.
– Я что-то слышу, – замечает Августа.
Генриетта широко распахивает дверь, ее силуэт колеблется во мраке.
– Проходите, – низким трепетным голосом говорит она, – проходите. Прошу…
Они гуськом проходят в мрачноватую комнату с эркером, тускло освещенную свисающим почти до стола красным абажуром. Тяжелый буфет орехового дерева угрожающе нависает над Ленкой, его дверца делает резкий выпад в их сторону и тут же вновь со скрипом захлопывается.
На круглом столе выстроились на скатерти с бахромой четыре чашки с темными ободками застарелой заварки и ущербными краями и подозрительного вида печенье. В стаканчике из-под карандашей точно по центру стола дымится ароматическая палочка.
– Вот, – говорит Ленка, – вот тортик, Генриетта Давыдовна.
Коробку с тортом она держит перед собой, как щит.
– Ах, какая прелесть, – говорит Генриетта, не сводя при этом глаз с Добролюбова.
– Enchante, – галантно произносит Добролюбов.
Августа издает какой-то неопределенный звук.
– Присаживайтесь, – воркует Генриетта, – присаживайтесь, я сейчас…
Она, игриво взмахнув подолом, уносится на кухню.
– За чаем пошла, – почему-то объясняет Ленка.
– Как можно пить из этих чашек! – стонет Августа. – Ты посмотри! Там же на дне культурный слой!
– А тут очень мило, – снисходительно замечает Добролюбов.
– Тут хороший обмен с космосом, – машинально поясняет Ленка.
– Да, – кивает Добролюбов, – отличная энергетика… Давно уж я так…
– Вот видишь, Додик, а ты упирался… А библиотека? Ты только погляди…
В мрачных шкафах, чьи стеклянные дверцы задернуты изнутри зелеными занавесками, громоздятся корешки книг. Ленка дергает на себя ближайшую дверцу.
