За деревьями простиралась аллея куда шире той, которой шли мы, – садовая дорожка, превращенная в великолепный променад, вымощенная белым камнем, окаймленная по обе стороны мраморными балюстрадами. Вдоль променада шествовала крайне пестрая, многоликая компания. Большинство шли пешком, но кое-кто ехал на самых разных животных: один погонял косматого арктотера, другой оседлал холку гигантского ленивца зеленее травы газона… Едва эта группа прошла мимо, за нею следом появились другие. Еще не успев разглядеть их лиц, я заметил в одной из компаний человека, возвышавшегося над остальными по меньшей мере на три кубита, даже ссутулившись и низко склонив голову. В другом я мгновением позже узнал доктора Талоса, шагавшего вперед, выпятив грудь и гордо задрав к небу нос. Следом за ним, совсем рядом, шла моя дорогая Доркас, в эту минуту особенно, как никогда похожая на всеми забытое дитя из неких высших сфер. Рядом, в легких, трепещущих на ветру одеяниях, сверкая множеством украшений, под изящным зонтиком, ехала в дамском седле на спине крохотного дженнета Иолента, а позади всех троих, терпеливо катя перед собою тележку с имуществом, которого не сумел взять на плечи, возвышался тот, кто бросился мне в глаза первым – великан Бальдандерс.
Как ни больно мне было смотреть на них, идущих мимо, не имея возможности даже окликнуть их, дать знать о себе, для Ионы это, должно быть, оказалось настоящей пыткой. Почти поравнявшись с нами, Иолента повернула в нашу сторону голову. В тот миг мне показалось, будто она чует его влечение, подобно тому, как некие нечистые духи, обитающие в горах, якобы чуют запахи мяса, брошенного для них в огонь, но, несомненно, на самом деле ее привлекла всего-навсего красота цветущих деревьев. Видя это, Иона шумно вздохнул, но первый же слог ее имени, сорвавшийся с его губ, был прерван глухим ударом, повергшим Иону к моим ногам. Сейчас, стоило только извлечь из недр памяти всю эту сцену, лязг его железной ладони о щебень вспомнился мне не менее ярко, чем ароматы цветущих слив.
После того как все труппы актеров скрылись из виду, двое преторианцев подхватили бедного Иону и понесли на руках. Тащили они его легко, словно ребенка, но в то время я отнес это только на счет их силы. Перейдя променад, которым следовали актеры, мы углубились в живую изгородь из розовых кустов выше человеческого роста, сплошь усеянных белыми цветами огромной величины.
В кустах гнездилось множество птиц, а дальше, за изгородью, начинались сады. Взявшись описывать их, мне оставалось бы только прибегнуть к безумному, перемежающемуся заиканием красноречию Гефора. Казалось, каждый холмик, каждое дерево, каждый цветок расположен согласно замыслу некоего непревзойденного мастера (позже мне стало известно, что то был Отец Инире) так, чтобы у зрителя захватывало дух; куда ни взгляни, у наблюдающего сразу же создается впечатление, будто он – в самом центре, будто все, что он видит, обращено к нему, однако, пройдя хоть сотню шагов, хоть целую лигу, он вновь обнаруживает себя в центре всего вокруг, и каждая открывающаяся взору картина словно бы заключает в себе некую не выразимую иными средствами истину, подобную тем самым не поддающимся описанию прозрениям, что порой осеняют анахоретов-пустынников.
Пораженный красотою садов, я далеко не сразу заметил, что над ними не возвышается ни одной башни. Над вершинами деревьев виднелись лишь парящие птицы да облака, а еще выше – старое солнце и бледные звезды, словно все мы забрели в некую божественную, неземную дикую глушь. Но вот мы взошли на гребень земляного вала куда прекраснее любой из кобальтово-синих волн Уробороса, и… От неожиданности у меня перехватило дыхание. Впереди, прямо у наших ног, разверзся огромный провал. Однако, пусть я и называю его провалом, он был ничуть не похож на темную бездну, как правило ассоциирующуюся у любого с сим словом. Скорее то был обширный грот, полный фонтанов, ночных цветов, а также людей, наряженных куда ярче, куда ослепительнее любого цветка, неспешно прогуливавшихся у воды и сплетничавших меж собой под его сенью.
В тот же миг из глубин памяти – будто свет, хлынувший в усыпальницу сквозь брешь в обвалившейся стене – всплыло множество воспоминаний об Обители Абсолюта, унаследованных от Теклы и неразрывно сросшихся с моей собственной памятью. Вдобавок я наконец понял, что подразумевалось в пьесе доктора и во многих рассказах Теклы, хотя прямо она об этом ни разу не говорила: исполинский дворец целиком находился под землей – вернее, крыши и стены его покрывал толстый слой земли, благоустроенной и засаженной всевозможными растениями, так что все это время мы находились прямо над средоточием власти Автарха, тогда как я полагал, будто до него еще идти и идти.
Ни в этот грот, несомненно ведущий в палаты, вовсе не подходящие для содержания заключенных, ни в любой из еще пары дюжин, попавшихся нам на пути, мы не спустились. Но вот наконец впереди показался еще один, гораздо мрачнее прочих, хотя нисколько не уступавший им в красоте. Ступени лестницы, по которой мы сошли в него, были вытесаны из темного камня так, что очень напоминали естественные уступы в скале – неправильной формы, порой изрядно коварные. Со свода капало; верхние части рукотворного подземелья, куда проникала малая толика солнца, сплошь заросли папоротниками и темно-зеленым плющом. В глубине его, этак тысячей ступеней ниже, на стенах красовались россыпи подземных грибов: одни фосфоресцировали, от других веяло странным, своеобразным запахом гнили, некоторые напоминали с виду сказочные фаллические фетиши.
Посреди этого сумрачного сада, поддерживаемые особыми козлами, позеленевшие от патины, висели в ряд медные гонги. Мне показалось, будто, согласно изначальному замыслу, они должны звенеть на ветру, хотя ветру здесь, под землей, взяться было неоткуда.
По крайней мере, так я полагал, пока один из преторианцев не распахнул массивную дверь из бронзы и источенных червями досок в темной каменной стене. Из-за двери дохнуло прохладной сушью, и тут-то, на сквозняке, гонги качнулись, зазвенели так ладно, что их перезвон казался мелодией, сложенной неким безвестным музыкантом, чьи помыслы ныне томились здесь в заточении.
Оглядев гонги (чему преторианцы не воспрепятствовали), я снова увидел самое меньшее четыре десятка статуй, следовавших за нами через сады. Теперь они, окружив провал кольцом, наконец-то замерли без движения и взирали на нас с высоты, будто фриз из кенотафов.
По-видимому, неосознанно приписав незнакомому месту порядки, заведенные в наших темницах, я ожидал, что окажусь единственным обитателем крохотной камеры. Чего-либо еще более несхожего с истинным положением дел вообразить было бы невозможно. За дверью оказался вовсе не коридор с двумя рядами узких дверей, но просторная, устланная ковром галерея с еще одной дверью в дальнем конце. У этой второй двери несли караул гастаты с пламенеющими копьями. По приказу одного из преторианцев они распахнули двери. За дверьми находилась просторное, полутемное, лишенное какого-либо убранства подземелье с на удивление низкими потолками. На полу в разных его частях располагались несколько дюжин человек – чаще всего поодиночке, однако встречались среди них и пары, и даже группы. Семьи занимали ниши в стенах либо укрывались от чужих глаз за сооруженными из тряпья ширмами.
