Я спускалась по боковой лестнице, чтобы не встретить никого из домашних – не хотелось вести праздные разговоры и объяснять, как я себя чувствую. Рука скользила по отполированным перилам, мягкие туфли ступали бесшумно. Я знаю дом наизусть, ни одна ступенька не скрипнет, пока я не захочу.
Когда я дошла до второго пролета, хлопнула боковая дверь большой гостиной, кто-то вышел, я услышала голос мачехи и остановилась. Не хотелось встречаться с ней. Сейчас она уйдет на кухню, или в капеллу, что вряд ли, или в свою гостиную – из этого коридора вторая дверь ведет туда. Не желаю сталкиваться с ней взглядами лишний раз. Я стояла и ждала.
Однако она была не одна, расслышав второй голос, я нахмурилась. С мачехой вместе шел отец Реми, и они остановились неподалеку от моей лестницы, под портретом второго графа де Солари. Суров этот граф: злое лицо, крепко сжатые губы; к счастью, картина темнеет год от года, унося предка в масляную тьму.
Я сделала еще один осторожный шаг и увидела их: мачеха стоит ко мне спиной, отец Реми – вполоборота, висящий в коридоре фонарь (чтобы слуги не спотыкались, бегая в кладовые) освещает его лицо. Он недоволен, я сразу это поняла.
– Вы так холодны ко мне в последнее время, – сказала мачеха.
Я видела, что волосы выбились у нее из-под чепца, а спина не прямая.
– Что вы имеете в виду, дочь моя?
– Раньше вы проводили больше времени со мною в беседах. Мы встречались чаще, – до чего же жалобный у нее оттенок голоса! – А теперь?
– Я уделяю вам столько времени, сколько требуется для вашего духовного спокойствия.
– Ах нет, отец Реми, вовсе нет! Вы же знаете, о чем я говорю!
– Представления не имею.
Может, он и вправду не догадывался, а вот я знала. Видела раньше в ее глазах, сейчас обращенных на него, чувствовала в походке. И такая злость меня брала от этого, что я стиснула кулаки и посильнее вжалась поясницей в перила, чтобы не натворить глупостей.
Оно, конечно, в Париже нравы вольные. И клир – не исключение; о похождениях некоторых служителей Господних слагают легенды, бродячие актеры вечно потешаются на площадях. Святоши горазды поднимать юбки дамам, не стесняются и дальше зайти. В наш вольный век на многое закрывают глаза, несмотря на неодобрение великого Ришелье. Поговаривали, что кардинал сам не без греха, но о людях такой величины постоянно ходят сплетни.
Отец Реми же казался мне иным – выросший и проведший всю свою жизнь в провинции, где все обо всех знают, он привык к другим нравам, другому поведению. Он смирял свою плоть долгие годы и либо считает Париж очередным испытанием Господним, либо и вовсе должен женщин не замечать. Разве мачеха не видит, что лицо у него – каменное и стоит он недвижно, словно надгробная плита? Он не хочет ее. Он ее не возьмет.
Мачеха дернулась к отцу Реми, обняла его за шею – криво и неуверенно – и повисла на нем, будто сломанная кукла. Он стоял, по-прежнему не шевелясь, только чуть наклонил голову, почти уткнувшись носом в ее чепец.
– Дочь моя, – спросил отец Реми с невозмутимой холодностью, – что это вы делаете?
– Я хочу вас, – ее кипящий шепот еле-еле доносился до меня. – Хочу вас с первого дня, неужели вы не видите, не знаете? О, не бойтесь, никто не проведает. Мой супруг… я люблю его, а вас я хочу. Один лишь раз, Реми, один лишь раз.
От того, что она стоит к нему так близко, чувствует его запах, прижимается к нему, меня охватило бешенство. Я до боли сжимала кулаки, ногти впивались в ладони – лишь бы не шагнуть, не закричать.
Он мог бы прочитать ей проповедь о благочестии, о том, что измена – страшный грех. Что он давал обет безбрачия и даже взглянуть на женщину с вожделением не может.
Отец Реми просто сказал:
– Нет, – и отцепил от себя мачехины руки.
Он так это произнес, что она сникла сразу, уткнула лицо в ладони, замотала головой. Сколько простого стыда было в этом «нет»! Сколько владения собой. Отец Реми стоял, неподвижный и строгий, и будто сам Господь смотрел из его глаз на неразумную дщерь, решившуюся на прелюбодеяние.
– Простите, – всхлипнула мачеха, – простите меня, святой отец.
– Дьявол искушает нас ежесекундно, дочь моя, – произнес он. – Однако мы в силах бороться с его зовом и нечестивыми предложениями. Блажен человек, который переносит искушение, потому что, быв испытан, он получит венец жизни, который обещал Господь любящим Его. Пойдите к себе и молитесь, вам непременно станет легче, и дьявол отступит.
– Да, отец Реми.
– «Отче наш» прочтите десять раз. И завтра придете к исповеди.
– Хорошо, отец Реми.
Он кивнул, осенил ее крестным знамением и пошел прочь, к себе в капеллу; я отступила еще дальше, чтобы он меня не заметил. Отец Реми прошел мимо, не поднимая головы, прошелестела сутана, хлопнула дверь. Мачеха осталась одна в коридоре. Она вытерла нос рукавом, как девчонка, и побрела к себе в гостиную.
Я выждала еще минуту, чтобы не попасться никому на глаза, и все-таки спустилась в кладовую, где долго перебирала травы – до того, что руки снова пропахли ромашкой.
Утром я пошла к Мишелю.
Мой маленький брат любит меня. Иногда, если я долго не прихожу, занятая своими делами и мыслями, погруженная в непокой запрещенных к чтению книг, он начинает расстраиваться и вроде бы беспричинно плакать. Тогда Эжери зовет меня – мачеху в таких случаях звать бесполезно. Она лишь накричит на слабоумного наследника, считая, что крик поможет Мишелю выбраться из дебрей, в которых его разум в очередной раз заблудился. Мишель побаивается собственную мать. Да и что он видел от нее хорошего? Она его боится и стыдится, даже старается не прикасаться лишний раз.
Детская Мишеля была на третьем этаже, подальше от других обитаемых комнат, чтобы он никому не мешал. Глупость, на мой взгляд. Мишель и так никому не мешает.
Я открыла дверь: просторная комната, мягкий ковер, свежие астры в тяжелой вазе, рассыпанные по полу сокровища – вот деревянная лошадка, вот храбрый солдат, и улыбчивая матерчатая кукла тоже тут. Эжери сидела на полу рядом с Мишелем, который что-то рассказывал ей, размахивал руками и смеялся. Няня увидела меня, поспешно вскочила и сделала реверанс.
– Идите, Эжери, позавтракайте. Я побуду с ним.
– Да, госпожа. – Она обрадовалась. – Я постараюсь вернуться поскорее.
– Можешь не торопиться, я хочу пробыть здесь все утро.
Эжери улыбнулась мне и ушла. Хорошая девушка: я сама отыскала ее, когда мне перестала нравиться предыдущая няня, слишком много времени уделявшая лакеям и слишком мало – своему подопечному. Эжери с Мишелем – большие друзья, она помогает ему идти по миру и не дает сбиться с пути. Если меня что-то и утешает при мысли о расставании с братом, так это то, что с ним останется Эжери.
Я села на пол рядом с Мишелем, поправила воротничок его рубашки и заговорила – об осени, о приключениях деревянной лошадки, об отце. Не знаю, всегда ли понимает Мишель то, что я говорю, – временами в его глазах проскальзывают вполне осмысленные вспышки, он способен вести диалог, пусть и на своем уровне. Мне кажется, чем больше с ним говорить, тем лучше ему становится.
