В этот вечер после ужина мы переходим в гостиную Гумберта. Он пригласил откуда-то музыканта – судя по его виду, из прошлого века. Кожа да кости, тонкие седые патлы, высохшие руки на грифе лютни. Сидя на краешке стула, он начинает бренчать какой-то пыльный мотив. Как ни абсурдно, Джордж и Гумберт принимаются танцевать. Файфер расхаживает туда-сюда перед окном, разглядывая блуждающие огни, которые я заметила вечером нашего появления в замке, только сейчас они не красные, а зеленые. Время от времени Файфер поглядывает на Джона, бормоча что-то себе под нос, потом снова отворачивается к окну. Музыкант увлекается, чаще безбожно фальшивя, чем попадая в ноты. Я смотрю на Джона – его кресло напротив моего. Голова откинута назад, глаза закрыты, на лице – выражение невероятного страдания. В какой-то момент он замечает, что я на него смотрю.
Спасите! – произносит он одними губами.
Я зажимаю рот рукой, подавляя смех. Он улыбается и показывает на дверь. Я киваю. Джон встает, разминая длинные ноги, и незаметно выскальзывает из комнаты. Я жду, сколько могу выдержать – секунд тридцать, наверное, – и следую его примеру. Он ждет меня в вестибюле с шахматным полом, перед двустворчатой дверью с панелями цветного стекла. Библиотека. Единственная комната, куда мы не могли попасть утром, она была закрыта на уборку и перестановку книг.
– Ужас какой, – говорит он о жалком подобии концерта и показывает на двери. – Войдем?
– А нам за это ничего не будет?
– Я думаю, ничего. Разве может Гумберт сделать нам хуже, чем только что сделал? Вряд ли арестует.
– Никогда бы не подумала, что ты такой отъявленный нарушитель правил, – улыбаюсь я.
– Ты даже не представляешь, – улыбается он в ответ. – Пошли, я хочу тебе там одну вещь показать. – Он упирается в дверь ладонью, нажимает, и дверь, тяжело потрескивая, открывается. – После тебя.
За дверью – большая комната, похожая на пещеру, с каменными сводчатыми стенами, в высоту не меньше, чем в ширину, уставленная дубовыми стеллажами и битком набитая книгами. Пол выложен синими и зелеными плитками, образующими сложный геометрический узор. Потолок – стеклянный купол, словно глаз, уставившийся в звездное небо. Но более всего внимание привлекает большое дерево в центре. Оно растет прямо из пола – массивное, ствол не меньше пяти футов в поперечнике, многочисленные безлистные ветви протянуты к ночному небу подобно нетерпеливым рукам.
– Это ты хотел мне показать?
Джон кивает и пристально смотрит на меня.
– А откуда ты знал, что здесь есть дерево?
– Отец рассказывал, – говорит он. – Но я думал, это очередная его байка.
Мы идем к дереву. Шаги отдаются от жесткого плиточного пола. Не успеваем мы пройти и нескольких футов, как темная комната внезапно озаряется светом – свечи в канделябрах на стенах начинают полыхать язычками пламени. Я слегка вздрагиваю.
– Это обычные чары, – поясняет Джон. – Свет зажигается, когда нет опасности. Если комната ее чует, свет гаснет – или не загорается вообще. Система охраны, можно сказать.
– В библиотеке? – сомневаюсь я. – Зачем тут охрана?
– Потому что в этой библиотеке растет волшебное дерево, – отвечает Джон.
– Оно действительно волшебное?
Мы уже стоим прямо перед ним. С такого близкого расстояния видно, что оно причудливого серого цвета, с гладкой корой. Похоже на кость.
Джон кивает:
– Если бы к Гумберту собирались приехать гости – скажем, его приятельница-герцогиня, – и вдруг вошли бы сюда… – Он пожимает плечами. – Наверное, поэтому библиотека была закрыта сегодня утром, чтобы Бриджит могла подновить заклинание. Она ведь колдунья.
Я удивлена, хотя, наверное, удивляться нечему.
– И что оно делает? Дерево, я имею в виду?
– А-а! – Джон проводит рукой по волосам. – Точно не знаю.
Но что-то в выражении его лица подсказывает мне, что это не так. И мне вдруг хочется коснуться дерева. Это смело, даже до глупости, – возжелать прикосновения к магии, особенно на глазах у Джона. Но мне хочется увидеть, на что оно способно. И, принимая во внимание, что колдовские огоньки вроде бы уверены, что мне ничего не грозит, быть может, так оно и есть?
Протянув руку, я касаюсь высохшего серого ствола. Ощущаю под пальцами гладкость древесины. Дерево содрогается под моей ладонью и вдруг с чиркающим звуком, будто зажигают спички, вспыхивает к жизни. Возникают почки, они лопаются, раскрываются, их тысячи – появляются листья всех оттенков зеленого, такие живые и яркие, что кажутся ненастоящими. Я тихо вскрикиваю от неожиданности, потом начинаю смеяться. А листья между тем продолжают появляться, яростно и захватнически разбегаются по веткам, и мертвое миг назад дерево становится живее летнего дня. Я поворачиваюсь к Джону:
– Чего это оно так? Что это значит?
Джон снова проводит рукой по волосам.
– Они… я не знаю.
Что-то в его лице подсказывает мне, что он лжет.
– А что было бы, если бы ты к нему прикоснулся?
Он отворачивается и не отвечает. Готова поклясться, что он краснеет. Но я не собираюсь сдаваться так легко.
– Тогда давай, смелее.
Он смотрит на меня взглядом, в котором поровну досады и веселья. После секундного колебания протягивает руку и прикладывает ее к стволу. Сперва ничего не происходит. Но потом вдруг с легким хлопком и шуршанием листьев на одной из верхних веток появляется птичка, открывает клюв и испускает неестественно громкую трель. Джон закрывает глаза, будто с облегчением – и волнуясь одновременно.
Я начинаю смеяться – ничего не могу с собой поделать.
– А теперь рассказывай, – говорю я. – Потому что ты знаешь. И я знаю, что ты…
Тут птица замолкает, перестает петь. Сразу гаснут свечи на стенах, комната погружается во мрак. Не раздумывая, хватаю Джона за руку, разворачиваю и тащу за дерево.
– Не шевелись! – шепчу я.
– Ладно, – говорит он. – Но… что ты делаешь?
Его спина грубо вдавлена в ствол, а я не менее грубо прижимаюсь к нему, вцепившись пальцами в рубашку. Он так близко, что чувствуется его запах: чистый, теплый, лаванда и пряности.
– Я… ты сказал, что когда огни гаснут, это означает опасность, – говорю я, и теперь наступает моя очередь краснеть.
– А-а!
Уголки его губ подергиваются в улыбке, и я жду, что сейчас он примется меня дразнить, упрекнет, что заставила коснуться дерева. Но нет. Улыбка его исчезает, и он пристально смотрит на меня. Взгляд переходит с глаз на губы, там задерживается, снова возвращается к глазам. Я смотрю на него в ответ и на какой-то миг думаю, что сейчас он меня поцелует. Меня заливает волной тепла при мысли об этом – и волна тут же сменяется холодным щелчком страха.
Я отодвигаюсь прочь. На шаг. На два. Джон не шевелится, не пытается меня остановить. Но не отрывает от меня взгляда. Смотрит прямо, не мигая, и после долгой паузы просто кивает. Он знает, с какими травами меня арестовали, знает, зачем они мне понадобились. До меня доходит, что он, наверное, сообразил куда больше.
