— Хватит оправданий! — Рози надоел этот разговор. — Орион, ты дурачился с друзьями, выпендривался и сказал то, чего не следовало. Нам еще повезло, что все это не обернулось куда хуже. Это не твое дело; это дело Поппи. Это не твоя жизнь — ее. Давай не будем превращать глупость в доблесть. Это был предупредительный выстрел, так что будь осторожнее. Все остальные как-то могут держать рот на замке. Все остальные как-то ухитрились никому ничего не рассказать. И ты тоже можешь.
Это были абсолютно разумные доводы. Но в конце концов — даже не доходя до этого конца — значительная часть оказалась неверной.
Трансформация
Воспитание детей — оно как сказка, только наяву. Это магия без волшебного флера и заклинаний. Она бросает вызов физике, не нарушая законов времени и пространства. Банальность, которую повторяют все, но в которую никто не верит, пока у него самого не появятся дети: время на самом деле ускоряется, летит настолько быстро, что возникает ощущение джетлага, удара хлыстом и гонок одновременно. Крохотный, идеальный младенчик лежит в уютном гнездышке твоих объятий в свой первый день по приезде домой, потом проходит десять месяцев — и он уже старшеклассник. Ты рожаешь близнецов, таких маленьких и одинаковых, что они кажутся отражением друг друга, и голова каждого помещается в ладонь одной твоей руки, а пальчики их ножек дотягиваются только до сгиба твоего локтя, но минует год — и вот они начинают подумывать о колледже. Это настолько невероятное, но при этом всеобщее ощущение, что единственное его объяснение — волшебство. Если не считать того, что есть еще мучительные дождливые воскресенья, когда дети ноют, страдают от скуки, проказничают, и от завтрака до отхода ко сну тянутся сотни часов; есть эти долгие выходные, когда ты гадаешь, кой черт дернул тебя запереться в доме вместе со стаей несносных детей на целые десять лет без школы.
Все они, даже Поппи, в глазах Рози по-прежнему были маленькими мальчиками, и плевать, что четыре пятых уже переросли ее на голову и разговаривали басами, глубокими и гулкими, как колодец. Вот так бы она и объяснила людям историю Поппи, если бы действительно решила что-то объяснять, вместо того чтобы держать в секрете: наши дети остаются нашими детьми навсегда. Ру и Бен вымахали выше ста восьмидесяти сантиметров, голенастые, как жирафы, и с таким размахом рук, что захоти — и взлетят. Четырнадцатилетний Ригель был не больше похож на Ригеля-малютку, а четырнадцатилетний Орион — на малыша Ориона, чем Поппи походила на маленького Клода. Но эти малюсенькие мальчики, крохотные свертки-младенцы оказывались у нее перед глазами каждое утро за завтраком, и каждый вечер за ужином, и каждый раз, когда просыпались больными посреди ночи, или приходили домой после очередного школьного подвига, или отваживались на моменты еще неуверенной зрелости. Трансформация Поппи, сказала бы Рози людям, если бы решила что-то говорить, была ничуть не более чудесной, поразительной или, если уж совсем честно, абсурдной, чем трансформация любого из остальных. Воспитание детей — это волшебство: замедленная и ускоренная съемка одновременно, ведьмино время, колдовские часы. Стоит отвернуться на секунду — и все меняется.
Поппи должна была идти в четвертый класс, близнецы — в девятый, Ру и Бен — в десятый. По пути на работу Рози думала, что осталось всего два года с ее племенем в полном составе, а потом оно сократится до троих. Осталось всего два года — после десятка — когда один из ее детей будет учиться в начальной школе
[17]. Еще всего два хеллоуинских парада. Всего две индейки в форме детских ладошек
[18]. Она с трудом представляла рождественские праздники без застревающих в голове детских песенок, но была не прочь испытать, как это бывает. Небо переливалось бирюзой, солнце сияло во весь размах и было теплым, как сливочное масло на свежих булочках, пестрили тени, при виде которых почему-то становилось ясно, что сейчас конец лета, а не начало, возвращение в школу, а не приближение каникул.
У них, разумеется, был «свой» педиатр. И «свой» стоматолог. У Юпитера — «свой» ветеринар, особенно теперь, когда морда поседела, слух ослаб, и ему требовалась целая минута, чтобы встать с подстилки и выйти на прогулку. У близнецов — «свой» ортодонт. У Бена — «свои» оптометрист и аллерголог. У Ру — «свой» ортопед еще с тех пор, как он сломал кисть, катаясь на лыжах в первую зиму после переезда; подвела излишняя уверенность в том, что опыт катания на висконсинском снегу даст ему фору перед одноклассниками с их вечными дождями, и он как-то забыл, что их опыт общения с горой Вашингтон даст фору его среднезападной равнине. Поппи в грядущие годы предстояло обзавестись целым сонмищем «-истов» и прочих «-ологов». Но Рози и Пенн так и держались мистера Тонго.
Они связывались с ним через интернет, а не по телефону, чтобы он видел их лица, а они — его лицо и все остальное, что он хотел показать: мистер Тонго был поклонником наглядных пособий, что никого не удивляло. Он по-прежнему предпочитал гигантский гимнастический мяч настоящим офисным креслам, и это создавало у Рози и Пенна впечатление, будто он разговаривает из поезда, слегка покачиваясь вперед-назад, а иногда из стороны в сторону. Потом внезапно переставал качаться и принимался бегать по комнате, то появляясь в кадре, то пропадая, то появляясь на экране, то пропадая, то выхватывая книги с полок, то модели из ящиков, то залезая с ногами на стол, чтобы доходчивее донести свою идею, несмотря на то что в результате они видели лишь его ботинки и нижнюю часть брюк.
В этот раз Рози и Пенн подумали было, что кликнули не тот контакт, ибо, когда произошло подключение, перед их глазами открылось помещение, напоминавшее класс для занятий в детском саду: раскрашенные в пастельные цвета кубики с буквами высились горами и небоскребами — целый город из шатких башен.
— Мистер Тонго? — позвал на пробу Пенн.
Нет ответа.
— Мистер Тонго, — позвала Рози. Прошло немало лет, но они по-прежнему не называли его по имени.
Нет ответа.
— Это что, глюк вай-фая? — вслух подумал Пенн. — Или, может, его самого проглючило?
— Разъединись и попробуй снова, — посоветовала Рози.
И вдруг послышался рев. В кадр, переваливаясь, вошел Годзилла. Он метался от одного опасно шаткого здания к другому, друг за другом превращая их в руины, а потом взгромоздился на одну из куч строительного мусора и триумфально воззрился в камеру. На шее у него висела табличка с аккуратно выведенными буковками: ПУБЕРТАТ.
Годзилла выглядел довольно внушительным, пока рядом не замаячило лицо мистера Тонго, в три раза больше размером. Судя по его виду, он готовился принимать свою номинацию на «Оскар».
— Здравствуйте, мистер Тонго, — хором сказали Пенн и Рози, и непонятно, чего в их голосах было больше — веселья или опаски.
