— Я не пойду в школу, — прорыдал Клод, и это были его первые слова, сказанные родителям за пять лет, — больше никогда!
Рози пошла звонить Ивонне, чтобы отменить всех пациентов на этот день. Пенн прижал рыдающего ребенка к груди и подивился этому моменту, который наконец настал, настал заново, настал опять.
Когда Пенн позвонил в школу, чтобы объяснить, почему Поппи не придет на уроки, мистер Менендес не удивился.
— Все только об этом и говорят.
— Поговорят и перестанут. — Пенн, в конце концов, однажды все это проходил.
— Откуда это узнали? — спросил директор. — Кто рассказал?
— Не знаю, — и это была правда. Очевидно, что кандидатов в рассказчики было целое полчище. Но Пенн сомневался, что ответ на этот вопрос, даже если бы он знал, как-то касается директора. Сомневался, что в этот момент другие его дети не нуждаются в защите. — Это не имеет значения, — сказал он мистеру Менендесу. А это была не совсем правда.
Директору потребовались три дня, чтобы узнать ответ на свой вопрос, и, когда он это сделал, оказалось — никто из вышеперечисленных. Ни один из полуночных кающихся грешников не совершил преступления. Во всем была виновата Марни Элисон, в чем Поппи, например, не сомневалась с самого начала.
На английском в классе Ру писали пробные сочинения для поступления в колледж. Была задана тема: «Напишите о моменте какой-нибудь большой перемены в вашей жизни». Свое сочинение Ру писал не о Клоде или Поппи, но оно рассказывало о том, как изменилась собственная жизнь Ру, когда его брат стал сестрой: о том, на что, казалось, можно было рассчитывать, что было неизменным, что уходило корнями в физический мир и избегало его. Прошлому полагается быть неизменяемым, писал Ру, но оно неизменным не было. Будущее еще не наступило, так что вряд ли стоило удивляться, что тому, что ты себе навоображал, не суждено сбыться, но оно было, это удивление. Сочинение получилось прочувствованным, хорошо написанным и проницательным, и пару месяцев спустя самую малость отредактированная его версия обеспечила Ру приглашения от нескольких учреждений высшего образования — несмотря на то что он получил неуд по истории в одном семестре десятого класса, а в его личное дело был внесен эпизод с отстранением от учебы за драку.
Учительница английского проверяла и оценивала работы за обеденным столом. Однажды утром ее муж случайно подхватил со стола ее папку вместо своей, собираясь на работу. Посреди совещания обнаружив ошибку, он вызвал помощницу, чтобы та съездила домой и поменяла папки. Помощница заглянула внутрь, увидела знакомую фамилию, прочла сочинение Ру и тем же вечером в постели пересказала мужу пикантную сплетню. Этой помощницей была мать Марни Элисон. Голос у нее был весьма зычный. Или у ее дочери был очень хороший слух.
Вот так происходит конец света.
В те три дня, которые потребовались директору, чтобы сложить два и два, Поппи-Клод — отказывался отвечать на телефонные звонки Натали и Ким. Он отказывался замечать, что Агги не звонила, не писала и не заходила в гости. Отказывался отвечать на электронное письмо учительницы, которая писала, что Поппи или любую ее версию в любое время ждут в школе, где будут любить и принимать такой, какова она есть, и любой, кому это не по вкусу, может рассчитывать на отстранение от занятий. Он, не читая, удалил сообщение от Джейка, который писал, что виноват, и что Марни сучка, и что он только дразнился, и если бы он знал, что это правда, ни за что не пошел бы у нее на поводу. Клод все же снял трубку, когда позвонила Кармело, давшая ему добрый бабушкин совет: «На х** ублюдков» — и, хотя это были самые утешительные слова за всю неделю, их было недостаточно, чтобы убедить его покинуть комнату. Он питался сухими завтраками. Не отзывался, когда родители стучались в дверь и мягко спрашивали с той стороны: «Золотко? Ты там как? Может, тебе что-нибудь купить? Хочешь поговорить?» Он, естественно, был там никак. Они ничего не могли купить, и это тоже было естественно. Машину времени? Новое тело? Другую жизнь? Вот вещи, которые были ему нужны, и это были вещи, которые родители купить не могли. Он не хотел разговаривать. Он бы скорее умер, чем стал разговаривать. В жизни, которая кончена, нечего обсуждать, кроме вопроса, где похоронить тело, а его жизнь была кончена, хоть и нечего хоронить. Как обычно, тело предало его во всех отношениях.
На третий вечер стучащим в дверь оказался Бен, а не родители.
— Уходи.
Не гневно. Безнадежно. Мольба.
— Слышь, чувак! Это я, — сказал Бен. — Впусти меня.
Клод высунул из-за двери обритую голову.
— Почему ты называешь меня чуваком?
— Так называют друг друга парни.
— Правда?
— Впусти меня.
Клод посторонился.
— Все парни?
— Ага. Ну… как оно, все путем?
— Каким… путем?
— Это такое выражение, — пояснил Бен. — Так парни спрашивают друг у друга, как дела.
— А почему просто не сказать «как дела»?
— Потому что они не хотят, чтобы их поколотили.
Клод вытаращил глаза.
— Парней колотят за вопрос «как дела»?!
— Парней колотят за всё. За вопрос «как дела». За то, что им есть дело до кого-то другого. За непонятные слова. За правильное произношение. За ношение цветной одежды.
— Серьезно?
— О да! И это только начало. Если ты слишком умный, слишком тупой, слишком крутой, слишком стараешься быть крутым, слишком красиво и дорого одет, слишком отпадно одет, недостаточно отпадно одет, слушаешь неправильную музыку, слушаешь правильную музыку на неправильном девайсе, задаешь в классе дурацкие вопросы, задаешь умные вопросы, задаешь вопросы, которые приводят к тому, что работы в классе становится больше, тормозишь на физре, не задираешь младшеклассника, не задираешься с учителем, не задираешься с мамой на школьном дворе, слишком ловко обращаешься с компьютерами, слишком часто читаешь или во время экскурсии в Вашингтон тебя ловят на том, что ты в номере отеля смотришь кино с субтитрами. Если при всем при этом ты парень, кто-нибудь обязательно тебя поколотит.
Глаза уже больше лица.
— Кто?!
— Кто-нибудь, — пожал плечами Бен. — На самом деле не важно, кто именно. А еще нужно ходить правильно, а ты ходишь не так. Слишком пружинисто. Слишком уверен в том, куда идешь, и слишком радуешься, что идешь туда. Пригибайся. Сутулься. Тебе должно быть наплевать, куда ты идешь и попадешь ли туда. Вот твои цели.
— Так я нормально хожу, — но слова прозвучали скорее как вопрос.
— Нет, для парня — ненормально. И больше не хихикай. По сути, смеяться вообще плохо, если только не смеешься над кем-то. И больше не говори по-французски, никогда, даже на уроке французского, если получится этого избежать. Никаких слов длиннее трех слогов. Я не шучу. И придется сменить имя — снова, — потому что Клод звучит слишком по-европейски и почти по-гейски.
