— А Поппи что говорит?
— Ничего, — это имя снова казалось чуждым слуху Рози. — Поппи больше нет. Он хочет снова быть Клодом.
— Хочет? — переспросила Кармело.
— Хочет быть. Должен быть. Думает, что он Клод. Думает, что ему следовало бы. Думает, что должен. Не знаю!
— Ты ее спрашивала?
— Его, — поправила Рози.
— Ты спрашивала?
— Я пыталась, мама. Он не может мне сказать. Может, сам не знает. Он очень опечален.
— Разве тогда это не твой ответ? — поинтересовалась Кармело.
— Я тоже не знаю, — сказала Рози, а потом добавила тихо, потому что пыталась быть взрослой и не рыдать в трубку, разговаривая с матерью в аэропорту: — Я тоже опечалена.
Пару секунд Кармело ничего не говорила. Потом спросила:
— А как же нападения слонов?
— Нападения слонов?
— В Таиланде есть слоны, дорогая, их репеллентом не отпугнешь.
Рози показалось символичным, что возможность быть затоптанными пятитонным животным была последней в списке поводов для беспокойства, составленном матерью.
Но если Рози и разделяла тревоги Кармело (некоторые), она все равно наконец летела в Таиланд, исполняя обещание, данное сестре бóльшую часть жизни назад. Если она и переживала из-за того, как рассталась с Пенном, из-за своего желания — впервые с момента их знакомства — оказаться подальше от него, она все равно летела в далекую Азию с самым младшим из детей. Если ее и одолевали тревоги из-за того, что она бросила сыновей в их собственном неустойчивом состоянии, что снова предпочла им Клода, что предоставила им справляться с повседневной жизнью без своей помощи какое-то время, она все равно отправлялась в дорогу. И если это было не столько дорожное приключение, сколько трансуправляемое международное путешествие с помощью надежды, воображения, паники и самолета, это тоже было неплохо, а за эти годы она научилась брать то, что давали. Она мечтала о поездках, в которые будет брать дочь, с тех пор как умерла ее сестра, и если теперь с ней была не совсем Поппи и она вернется домой с Клодом вместо нее — что ж, это будет не в первый раз.
Там
В самолете было тесно, холодно и скучно, перелет длился дольше самого долгого деления столбиком, и почти в ту же секунду, когда они приземлились в Бангкоке, Клод уже жаждал вернуться на борт, совсем как в тот раз, когда он (ну, на самом-то деле Поппи) выпал из лодки для наблюдения за китами в Паджет-Саунд. В самолете было личное пространство, холодный лимонад, который мать вдруг разрешила пить в неограниченном количестве, и туалет с туалетной бумагой. И хотя туалет в самолете пах туалетом, остальная часть самолета им не пахла. Бангкок же пах туалетом весь целиком, нигде не было туалетной бумаги, а температура воздуха казалась приятной примерно первые секунд шестьдесят, пока с самолета не стаяли сосульки. Потом он ощутил жару, какую не ощущал никогда в жизни, не такую, как в Финиксе, когда ездил в гости к Карми, а влажный зной, как в бане, когда вот только что ты был сухой, а через минуту пот льет градом во все стороны, как из неисправного дождевателя.
Клод был и близко не готов ко встрече с реальным миром, но, к счастью, Бангкок и реальный мир не имели особых сходств. Он старался не обращать ни на что внимания, но это было трудно. Тротуары оказались невидимы, настолько запружены людьми, что можно было лишь догадываться об их существовании где-то снизу. Машины исключительно ярко-розового, сверкающего бирюзового и неоново-зеленого цветов. Автобусы многоярусные, точно трущобы на колесах. Эскадроны мопедов так и носились везде и всюду, словно полчища насекомых. На них громоздились целые семьи: отец в шлеме, мать и дети, включая младенцев, без шлемов, спрессованные, точно бутерброды, и ничуть не смущенные жарой, вонью или тем фактом, что их головы заботят отца и мужа значительно меньше, чем его собственная. Когда Клод во все глаза смотрел на эти потные семейства, пока они протискивались мимо их микроавтобуса с кондиционером, дети махали ему руками и улыбались, так же как их матери и отцы. Да что там, казалось, каждый человек в Таиланде желал заглянуть ему прямо в глаза и улыбнуться. Они так и норовили спросить, все ли у него в порядке, доволен ли он, не нужно ли ему чего-нибудь. Да, ему нужно было включить кондиционер на полную мощность, туалетная бумага и немного личного пространства. И еще, может быть, шлемы для маленьких детей на мопедах.
Повсюду ходили бродячие собаки, такие миленькие на вид, но мать категорически запретила их трогать, и поскольку категорические запреты были не в ее стиле, он послушался. Там были торговые центры, занимавшие все четыре угла перекрестков, соединенные над улицами прозрачными трубами-переходами. Были целые рестораны прямо посреди тротуара, которые выглядели точь-в-точь как ларьки с хот-догами, разве что подавали там сложные супы с лапшой, или жареные бананы, завернутые в пушистое тесто, или целых огромных прожаренных рыбин, посыпанных миллионами разноцветных топингов, словно десерты из мороженого. И еще маленькие столики и сиденья прямо там же, посреди тротуара, что было оправданно, ибо хот-дог можно жевать и на бегу, догоняя автобус, а вот суп или десерт из рыбы нельзя; но, с другой стороны, в результате приходилось лавировать между этими людьми, собаками, столиками и стульями.
Они переночевали на девятнадцатом этаже роскошного отеля, но Клод слишком устал, чтобы порадоваться. (Словно под действием каких-то странных чар прошло двое суток с тех пор, как они уехали из дома, и за это время он ни разу не ложился в постель.) Утром они первым делом поехали с Линг, сопровождающей, на рынок, закупать припасы для клиники. Его мать была усталой, ошеломленной и слишком суетливой. Она то и дело заходилась неискренним смешком и отпускала замечания типа «милый, глянь-ка на эти садки с рыбками» (будто Поппи-ихтиолог возрадовалась бы, видя, как рыбы извиваются и тычутся друг в друга, борясь за возможность погрузиться в воду, которой было слишком мало), или «м-м-м, понюхай только эти специи» (будто Клод-маленький-пекарь возрадовался бы при виде гор карри размером с баскетбольный мяч), или «ого, ничего себе! гигантские корзины с насекомыми!» (будто кого-нибудь могли порадовать гигантские корзины с насекомыми). Словно они приехали на каникулы и вовсю наслаждаются, а не сбежали куда подальше из собственного дома. Однако он позволял матери держать себя за руку, потому что по сравнению с рынком в Бангкоке тротуары могли показаться пустынными и потому что под его новенькими сандалиями была влажная и скользкая поверхность, нечто среднее между землей и полом. Клод чуял запахи крови — запекшейся и свежей. Он чуял запахи человеческого пота, и гниющих фруктов, и нафталиновых шариков от моли. Он чуял запах солярки, потому что, как ни невероятно, на мопедах разрешалось ездить прямо по торговым рядам, узким, как соломинки. Там были копны сахарной ваты пастельных тонов, похожие на волосы ночных фей. И маленькие пластиковые пакеты, наполненные сиропом, льдом и фруктами, которые покупатели держали за ручки, потягивая ледяную смесь через соломинку. И зеленые овощи и травы всех форм, цветов и размеров, в том числе такая, с помощью которой, как объяснила Линг, лечили разбитое сердце. Клод задумался, можно ли так сказать о нем, и решил, что это как раз то, что ему нужно. Мать печально улыбнулась, сжала его ладошку, но как-то сумела ничего не сказать вслух.
