– Я даже помню, когда это было: лето, жара, потому что потом я… – Она замялась.
– В общем, перед каникулами, – заключил он.
Пинки понимала, что каникулы никак не относятся к тому, о чем он вспомнил, но также она понимала, что ничего больше он не скажет.
Они погрузились в молчание. Пинки чувствовала на себе его проницательный, испытующий взгляд. А пока она ждала, когда он элегантным маневром переведет разговор на другое, старалась решить, чувствует ли она от упущенной возможности передать письмо угрызения совести или облегчение. Но он ее удивил.
– Пинки, что тогда случилось? – неожиданно спросил он. – У тебя это из головы не выходит, правда ведь? Ты поведаешь, о чем вы разговаривали, или это тайна?
– Твой отец мне… – начала она.
Но тут храбрость ее резко покинула.
Лукас приподнял брови.
– Что?
Пинки нервно водила пальцем по краю стакана. «Твой отец мне кое-что дал для тебя».
– Твой отец хотел, чтобы я… чтобы я осталась с тобой в контакте, – выдала она.
Тишина. Пинки была в ужасе. Это ведь совсем не то, что она на самом деле хотела сказать!
Наконец она осторожно подняла голову. Она не знала, чего ждала – наверное, что Лукас засмеется… или, наоборот, начнет свирепствовать, хотя, конечно, приступы гнева не были в его стиле. Но он все так же задумчиво смотрел на нее.
– Тебя это задело? – пискнула она.
Он очнулся и встряхнул головой.
– Нет. Конечно, нет, – усмехнулся он. – Прости, что спросил. Наверное, это не так уж важно. Кроме того, у него все равно не вышло, да ведь? Ты на долгие годы пропала из моего поля зрения.
– Неправда! – парировала она резко. – Даже когда ты был на Ӧссе, я получала новости о тебе от Софии.
Его губы растянулись в улыбке.
– Серьезно? Так ты правда хотела угодить старику?
Она чувствовала нарастающее отчаяние.
– Не злись, – наконец сказала она. – Я… я…
Она закусила губу и снова замолчала. «Это тот самый момент, Пинки, – кричало все внутри нее. – Лучший из всех возможных, или, по крайней мере, такой же хороший, как любой другой, потому что нужный момент ты все равно не поймаешь. Скажи ему, скажи наконец, сделай это и наконец успокойся!» Но она не могла выдавить ни слова. Какая позорная трусость! Ей было противно от самой себя. То, что она действительно должна была сказать, что обжигало ей горло, она никак не могла выпустить на свет, пробив преграду голосовых связок.
Да и все равно уже поздно, потому что он вдруг нагнулся над столом и демонстративно, будто нечаянно, накрыл ее руку своими холодными пальцами. Это было лишь легкое, успокаивающее прикосновение, совершенно естественная вещь. Но уровень порога, который должна была преодолеть ее смелость, от этого жеста поднялся так высоко, что уже не было смысла даже думать об этом.
– Могу себе представить, что ты не могла не согласиться, Пинкертинка, – произнес он.
Хоть он и улыбался, в его серых глазах лежала тень безмерной печали.
– Я очень хорошо помню, как он убеждал людей. Просто инквизиция! Раз задумал, что кого-то обработает, то любой упрямейший еретик рассыплется в прах. Без воли, без костей. Наблюдать за стариком в действии было даже забавно.
Он говорил об этом легко и с неослабевающей улыбкой, но Пинки знала его слишком давно. «Простит ли он меня когда-нибудь?» – спрашивала она сама себя. От безграничной ненависти, которую она видела в глазах Лукаса за стеной смеха, у нее бегали мурашки по спине. «Сомневаюсь, – подумала она. – Это серьезно».
Она выпила еще воды, но даже не чувствовала вкуса. «Что же может быть в этом письме? Простил бы Лукас своего отца, если бы мог его прочитать?!» Внутри все сжималось от мысли, что этого шанса у него нет по ее вине.
– Я говорила с ним едва ли несколько минут, но мне показалось, что он… довольно честный человек. Он вел себя… достаточно мило, – выдала она сипло.
Это была слабая попытка, но ей казалось, что она должна хотя бы защищать профессора Хильдебрандта, раз не может сделать то, что ему пообещала. Но на лице Лукаса промелькнуло выражение такого гнева, что она потеряла дар речи.
– Честный и милый – как это может сочетаться в одном человеке? – рассмеялся он. – Кто хочет быть милым, тот должен время от времени лгать! С гостями он обращался любезно, это понятно; но это пока они не спросят, что происходит в комнате за его спиной.
Пинки уставилась на него.
Лукас замолчал. Кажется, его самого поразило то, что только что сорвалось с его губ. В замешательстве он отвел глаза, а его рука невольно дернулась, будто хотела задержать пару нецензурных фраз, но он остановил ее раньше, чем она могла подняться к губам, и вернул снова на пальцы Пинки. Пинки вдохнула, чтобы задать вопрос, но это было лишь мгновение. Лукас тут же снова посмотрел на нее, и в его лице отражалась радостная невозмутимость, слабое подобие ненависти и язвительности.
– Я лишь хотел сказать, что профессор был по-своему сильной личностью, – гладко продолжал он. – Это невозможно отрицать. Если он пытался затянуть тебя в свои интриги, а ты согласилась, то удивляться нечему.
Он ободряюще ей улыбнулся:
– Не бери в голову. Я не из тех, кто будет тебя винить за это. Серьезно. Сопротивляться ему всегда было страшно сложно.
Пинки мгновенно поняла, что безвозвратно упустила возможность о чем-либо спросить. Лукас снова взял все в свои руки, а значит, он точно не позволит ей вернуться к этой теме. Она могла лишь удивляться, как быстро он смог спрятать в себе эту бурю эмоций. Это в какой-то мере было страшнее, чем настоящая вспышка гнева.
Но она решила попробовать запрыгнуть в последний вагон.
– Но ты же сам смог, Лукас. Ты сопротивлялся ему!
– Я с детства жил с ним в одном доме, потому мне было легче, – произнес Лукас беспечно.
Он забрал стакан из ее руки и переплел свои пальцы с ее. Они были действительно страшно холодные.
Этот холод распространялся к ее локтям и далее к плечам. Пинки сидела и смотрела в прикрытые глаза Лукаса, полностью парализованная. Он был ее давней любовью, тем более тайной, потому она имела право на соответствующий спектр сильных чувств. Но на деле она не могла думать ни о чем, кроме того самого письма, своей чудовищной вины, переживая в полной мере ужас от мысли, как с каждой секундой и с каждым прикосновением возможность спасения становится все меньше. Ей казалось, что она тонет, но это была не та искрящаяся пропасть радужных цветов и сладкого головокружения, которую она всегда представляла в отношении Лукаса Хильдебрандта.
Это было черное болото страха.
Глава седьмая
Распитие ӧссенского чая
Пинкертинка лгала ему.
